Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

Наши иностранные документы лежали у них в карманах.

Мы отправились в Керчь на перекладных по замерзшим пустыням, где из-под снега еще торчали обледенелые лошадиные и человеческие ноги. Это было невеселое путешествие. Лошадей мы получали от немцев-колонистов с помощью пистолетов. Перед Керчью было очень ветрено и морозно. Женька боялся, что я опять заболею, снял с себя бушлат и прикрыл им меня на повозке, а сам бежал рядом.

В Анапе я не застал мать — она работала писарем в станице Николаевской. Я взял ордер на реквизицию дома моей двоюродной бабушки; он был лучшим на Высоком берегу. Вышла на стук Ксения, ее дочь, московская пианистка. Она побледнела как мел, увидя матроса, и не сводила глаз с торчащего из кармана дула парабеллума. Только прочтя фамилию в ордере, пришла в себя.

Утром того же дня умерла бабушка. Женька разломал сарай и из досок сколотил ящик, в котором мы и потащили умершую на кладбище. Ящик был слишком велик, бабушка ерзала в нем и мешала нам идти. Обливаясь слезами, Ксения плелась сзади. Потом я сбегал за киркой, и мы выкопали могилу. Набожно спели морскую пиратскую песню «Четыре человека на гробе мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рома!» Нагребли комья замерзшей земли, и все было готово.

— А крест? — робко спросила Ксения, рукавом утирая слезы: платочки у всех тогда перевелись.

Женька оглянулся, нашел подходящий крест, выкорчевал его и водрузил на бабушкину могилу. На кресте, помню, была надпись:

«Ваня Курочкин, 12 октября 1916 года — 2 января 1917 года. Спи, невинный младенец!»

Я сходил в станицу Николаевскую, но матери не нашел — она была в командировке: сельсоветчики собирали по станицам вещи и хлеб. Мы решили двинуться в Новороссийск и там устроиться. Но за час до отъезда Женька побагровел и стал заговариваться — у него началась пневмония. Я еле нашел извозчика.

День был тихий и сравнительно теплый. Мы тряслись в пролетке. Я держал Женьку за талию, а он из парабеллума стрелял в прохожих. В больнице он лежал рядом с известным русским моряком, Григорием Бутаковым, раненным в бою с французским эсминцем.

Пока Женька лечился, меня из Новороссийска назначили начальником Анапского маяка. Время было переходное, старые кадровые матросы были или перебиты в боях, или превратились в командиров, флот был засорен уголовниками и хулиганьем, которых тогда называли клешниками, потому что они в брюки книзу от колен вставляли клинья, чтобы получить раздувающиеся на ходу колокола.

Клешники не носили красных звездочек на фуражке и подчинялись приказу только по собственному желанию. Чтобы противопоставить себя анархиствующему сброду, настоящие матросы носили узкие брюки и фланельку навыпуск, то есть подражали старой царской форме, и старались носить на фуражках старорежимные ленточки, особенно с буквами і или ъ. Эти старыеморяки узнавали друг друга по манере одеваться и помогали поддерживать дисциплину: в это трудное время они являлись опорой советской власти на флоте.

Моя команда едва меня не выбросила с верхней площадки маяка, я от этих пьяных хулиганов защищался только пистолетом и старался днем отсыпаться у тети, а ночью у зажженного фонаря стоял на вахте сам, заперев входную дверь и разложив на железном столике ручную гранату, пистолет и винтовку.

Подсвист ветра долгими ночными часами при свете фонаря я читал книги, взятые из библиотеки удравшего с белыми старорежимного смотрителя, или любовался красочными проспектами, привезенными им из Швейцарии. Любовался и думал: «Неужели это правда? Неужели такая жизнь и впрямь где-то есть на земле?» Я не знал, что в должное время я появлюсь именно в этих местах и буду ломать себе голову, почему они кажутся мне уже знакомыми.

Потом Женька выздоровел. Его назначили командиром быстроходного сторожевого катера-истребителя, меня зачислили в матросский сторожевой отряд, охранявший цементные заводы от набегов бело-зеленых, то есть прятавшихся в лесах банд из офицеров и казаков, не успевших уехать за границу и боявшихся ареста.

Я помню ослепительно голубые весенние ночи. С немецкой каской на голове я лежу в секрете на самой вершине горного гребня, с которой виден и голый кустарник на одной стороне, и спящий город на другой. Канатная дорога была взорвана, железные тросы обвисли, вагонетки валяются меж камней. Дальше внизу белеют стены и крыши заводов — пустых, темных, как будто бы мертвых. Еще дальше — город, голодный и пустой: ни одного огонька, ни одной движущейся точки. Мир как будто бы вымер, и остался только я один, спрятавшийся меж камней на гребне горы. Вдруг выстрел, гулкий, с отзвуками эха в горах, какие-то тени слева, меж кустов. Начинается перестрелка до утра.

Потом явилась морская комиссия из центра: кадры военного времени были слишком велики для несуществующего флота. Как бывшие водники Женька и я получили литер Б и были демобилизованы. Но работы в порту не было.

Однажды мы услышали английскую речь около катера, готовившегося сняться. Это американская профсоюзная делегация и известный деятель американского рабочего движения Мельничанский отправлялись в Батуми и оттуда за границу. Мы пристроились к ним и добрались до Батуми. Город был недавно занят красными, в порту еще торчал меньшевистский бронепоезд; в городе ходили и старые, и новые деньги. Но у нас не было нй тех, ни других, а в порту не предвиделось работы.

Когда через несколько дней голодовки мы ослабели и растерялись, в порт вошел итальянский лайнер «Рома» для эвакуации беженцев.

Разрешение на отъезд давали охотно, молодой режим хотел избавиться от лишнего человеческого груза. Мы взобрались на палубу и через пять суток были на Сели-базаре.

— Эй, мальциски! Мальциски! — услышали мы с одной палубы.

Пригляделись — кормой к причалу покачивается бывший

«Преподобный Троцкий», опять превратившийся в «Преподобного Сергия», а на нем, облокотясь на рубку, стоит капитан Казе в новеньком мундире и щегольской фуражке набекрень и делает нам знаки пальцем.

Мы сдернули с головы дырявые кепки, переглянулись и повернулись, чтобы бежать.

— Ви идийт сюда, негодни мальциски! — погромче крикнул нам Казе. Отчитал нас хорошенько и принял на работу рулевыми.

Дней через пять мы вышли с грузом краденых армейских одеял и направились в Средиземное море, в Измир.

Лето выдалось штормовое, ветреное и прохладное. Однажды ночью, когда я лежал на койке, одетый, с открытыми глазами, заложив руки за голову, и печально смотрел, как от сильной качки под унылый скрип снастей болтаются подвешенные к потолку непромокаемые куртки, сапоги и колпаки, судно вдруг сильно тряхнуло, я боком полетел с койки, а когда пришел в себя, то понял, что плыву под водой. Выплыл, увидел дождь и черные пенистые валы, потом головы товарищей. От ушиба и неожиданности мне сделалось очень холодно. Я нащупал обломки «Сергия» — мачту и спутавшиеся вокруг нее снасти. Сделав петлю, просунул в нее обе кисти, положил голову на мачту и потерял сознание.