Владимир Канивец - Александр Ульянов

Ильичем, но полиция слишком пристально следила за ним, чтобы не заметить этого знакомства. Потянутся нити и к Лукашевичу. А у того на квартире целый склад динамита. Может возникнуть потом мысль, что он предал их. От этого предположения холодные мурашки побежали у него по спине.

Высланные из Петербурга за участие в добролюбовской демонстрации студенты писали друзьям, рассказывали, в каком тяжелом положении они оказались. Многим из них, никогда не испытывавшим трудностей, эта высылка казалась верхом несчастья. Их письма были полны жалоб на дикую несправедливость властей. Жалобы эти тем более близко принимались к сердцу, что все понимали: выслали товарищей не за вину, а ради устрашения других. Репрессиями правительство как бы хотело сказать: смотрите, такая же участь постигнет каждого. А это значит: нужно не только вести себя тихо и смирно, но и за другими смотреть и других одергивать. Такая полицейская логика возмущала студентов, и разговоры, о том, что нужно дать ответный бой, то затихали, то вновь вспыхивали.

Восьмого февраля праздновался университетский акт. Студенты решили на этом торжестве устроить демонстрацию. Весть быстро облетела университет и взбудоражила всех. Начались споры о том, какие требования выдвинуть. Одни говорили: потребовать возвращения всех высланных, другие утверждали, что этого мало, что тогда не стоит и дело затевать. Нужно добиваться не только возвращения высланных, но и отмены нового реакционного устава, разрешения собраний…

— Господа, — кричали более умеренные, — да такие требования под силу только революции!

— И что же?

— Да то, что погонимся мы за большим и малого не добьемся.

— Александр Ильич, — крикнул Семен Хлебников, — что вы скажете? Как, по-вашему, нужно действовать?

Уже в первые дни разговоров о выступлении на торжественном акте Саша понял: делать этого не надо. Все равно ничего добиться нельзя, новые аресты могут погубить подготовку покушения, на которую уже так много затрачено сил.

— Я думаю, — спокойно, как бы взвешивая каждое слово, начал Саша, — эту демонстрацию вообще затевать не следует.

— Как? — воскликнул пораженный Семен Хлебников. — Господа, вы слышите?

— Да, не следует, — выждав, пока уймется шум, еще тверже повторил он. — Этим выступлением мы можем добиться только одного: новых арестов и ссылок. А кому это нужно? Кому от этого польза? Мы не только не выручим своих друзей, а дадим повод властям к новым расправам.

— Значит, так: молчать?

— Я этого не сказал.

— Ну, что же делать?

— Это уже другой разговор, — ответил Александр Ильич уклончиво. — Над этим нужно думать.

Университет был населен шпионами и доносчиками. И как только студенты начали готовиться к протесту в день торжественного акта, об этом тот час же стало известно полиции. Начальник петербургской охранки доложил о готовящемся выступлении градоначальнику Грессеру, и тот приказал:

— Взять в качестве заложников самых главных подстрекателей! И предупредить всех остальных: устроят беспорядки — заложники немедленно будут удалены из университета. Да к ним присоединим еще многих!

Накануне торжественного акта полиция забрала несколько студентов. Самая активная часть студенчества — друзья Ульянова — была против выступления, и торжественный акт прошел хотя и уныло, но без происшествий. Когда отпущенные заложники появились в студенческой столовой донцов (она была на Петербургской стороне), друзья их встретили с ликованием. Семен Хлебников говорил Александру:

— Зря вы выступали против! Зря! А если бы нас поддержали все студенты, о, полиции туго пришлось бы! Они смерть как боятся массового выступления. Грессер рапортует царю, что в городе тишь да гладь — и вдруг бунт! Да где? На торжественном акте! А сейчас ему царь, поди, еще и орден поднесет. Как же, назревал бунт, и он предотвратил! Нет, что ни говорите, а помогли вы ему на этот раз.

Александр Ильич молчал. Он не мог Хлебникову сказать истинных мотивов своего поведения. Хлебников это молчание принял за признание им того, что он допустил ошибку.

— Для меня на твой адрес поступит телеграмма за подписью Петрова, — сказал как-то Александр Ане, — я дал твой адрес потому, что собираюсь переезжать, а телеграмма эта очень важна.

Аня знала: если Саша сам не нашел нужным ничего больше сказать о телеграмме, то спрашивать бесполезно. Он раза два приходил справиться, не получена ли телеграмма.

Прямо допытываться Аня не смела, боясь выказать свое неуважение к секретам Саши, но телеграмма несколько дней держала ее в нервном возбуждении. Она ломала голову: откуда телеграмма? О чем? Почему Саша так ждет ее? И строила догадки: то ей казалось, что в телеграмме этой будет сообщено что-то неприятное для Саши, то, наоборот, очень приятное. Но так как телеграммы все не было, то она успокоилась, а потом и вообще перестала думать о ней.

И вдруг Аню разбудил настойчивый звонок. Насмерть перепуганная хозяйка без стука влетела в ее комнату:

— Вас… Вам телеграмма…

— Из дому? — быстро одеваясь, спрашивала Аня. — Что же там случилось?

— Не знаю… Да только кто же ночью станет поднимать на ноги дом, коль никакого несчастья нет?..

— «Сестра опасно больна», — прочла Аня текст.

— Вот видите, — вздохнула хозяйка, — так и есть; несчастье… Ах, господи, — крестясь и позевывая, продолжала она, — за какие грехи ты только наказываешь нас?

Телеграмма была подписана «Петров». Подана из Вильно, где, как Аня точно знала, у Саши не было ни души знакомой. И текст такой странный. «Сестра опасно больна». Чья сестра? Кто этот Петров?

Эти и сотни других вопросов крутились в голове Ани и не давали ей уснуть. Утром она поднялась рано и побежала в университет, чтобы передать Саше телеграмму. Он долго читал ее с каким-то странным выражением тревоги. Аня спросила:

— Что это значит? Это что-нибудь очень плохое, Саша?

— Нет, — спокойно ответил он, пряча телеграмму в карман, и лицо его вновь стало непроницаемым. Опять между ними стала та невидимая стена, которую она последнее время ощущала. Ей хотелось сгладить то впечатление тревоги, с которым Саша прочел телеграмму, и она сказала с ласковой доверительностью в голосе:

— Я сразу же, с утра, принесла ее к тебе; хорошо я сделала или нет?

— Да, спасибо, — так же коротко и с тем же отчужденным выражением лица ответил Саша.

Аня поняла: он не хочет говорить с нею о телеграмме — и ушла. Ушла в состоянии какой-то внутренней раздвоенности. Умом она понимала, что хорошо сделала, выполнив просьбу брата. По всему видно, телеграмма эта для него очень важна, и, как знать, может, она, принеся ее вовремя, отвела от Саши какую-то беду. А может, наоборот? Может, «она принесла известие о непоправимой беде? Ведь Саша вышел к ней спокойный, все еще занятый своей научной работой, от которой она оторвала его, а взглянул на телеграмму — и настроение его резко сменилось. Да, она принесла неприятное известие. Саше явно грозит какая-то опасность. Не зря же и в телеграмме сказано: «опасно больна». Такими словами о радостях, конечно, не сообщают.