Владимир Канивец - Александр Ульянов

— Завтра, завтра потолкуем, — кинул тот через плечо, скрываясь за дверью.

Завесив окно, Александр мастерил футляр для бомбы. На хозяйской половине часы пробили два. У него глаза слипались ото сна, но он не ложился: нужно было к утру во что бы то ни стало закончить. Когда сон очень уж одолевал, он умывался холодной водой и, пошагав по комнате, принимался за работу. Он каждый день ждал обыска и старался ничего опасного не держать дома. Однако возможности соблюдать абсолютную конспирацию были настолько ограничены, что в квартире всегда находилось что-то заставляющее опасаться.

Вдруг послышался стук в дверь. Смахнув со стола картон, бумагу, клей, Александр сунул все это вместе с футляром в корзину для бумаг и разложил книги так, точно он занимался. Стук повторился. Боясь, чтобы не всполошились хозяева, он вышел в коридор, подавляя волнение, спокойно спросил:

— Кто?

— Открой, Александр Ильич.

— Орест Макарыч?

— Я. И всего на минуту, — продолжал Говорухин, переступая порог.

— Что-то случилось?

— Пока нет. Но если Шевырев будет себя и дальше так вести, то он наверняка погубит всех.

Преувеличивая опасность своего положения, Говорухин принялся жаловаться на Шевырева. Александр слушал его и вспомнил, с каким жаром Говорухин агитировал его взяться за подготовку покушения, как он издевался над теми, кто раздумывал, стоит ли примыкать к террористической группе. Значит, пока шли только разговоры, он был смелее всех, а сейчас… А сейчас вот он, изо всех сил стараясь скрыть, что струсил, говорит:

— Я с самого начала сказал: не могу принимать активного участия в подготовке. И не потому, что боюсь, а потому, что полиция следит за каждым моим шагом. Своим участием в деле я могу только завалить его. Ты согласился с этим? Согласился. Шевырев знает это? Знает. Зачем же он устраивает такие опасные фокусы? Чтобы испытать терпение мое? Но ведь он может погубить все дело!

— Хорошо. Я поговорю с ним. А тебе, Орест Макарыч, — с какой-то необычайной ноткой властности в голосе продолжал Александр Ильич, — па мой взгляд, лучше всего уехать за границу.

— Я тоже об этом думал, — обрадовался Говорухин. — Да, да, ты прав: мне нужно немедленно скрыться. Только как это лучше сделать?

— Подумаем.

На второй же день Александр разыскал в университете Шевырева. Уединившись с ним в лаборатории, он спросил:

— Что у вас произошло с Говорухиным?

— Трус он, батюшка! — спокойно сообщил тот.

— Положим. Зачем же в таком случае вам понадобилось прибегать к его услугам? А если бы действительно полиция налетела с обыском?

— И что же? Я ведь только говорил, что оставляю динамит, а в банке был обыкновенный песок. Он, наверное, говорил, что я оставил у него гремучую ртуть? Я так и знал! — расхохотался Шевырев. — Это просто цирк! Значит, он настолько испугался, что даже побоялся банку развернуть.

— Знаете, Петр Яковлевич, я вас иногда… просто не понимаю. Если человек потерял веру в дело и говорит об этом прямо, то как же можно называть его трусом? Мы, как вы помните, не раз спорили с вами о том, кого можно привлекать в группу. Я всегда стоял и сейчас стою на том же: никого силой тянуть нельзя. Принимая участие в покушении, человек слишком многое ставит на карту, чтобы он мог со всей душой отдаться этому под умственным и нравственным давлением других.

— А я этого не понимал и не понимаю! — стоял на своем Шевырев. — Если мы будем руководствоваться твоими соображениями, то у нас ничего не выйдет. Террористов так мало, что нужно пользоваться каждым случаем. Радоваться каждому желающему идти на это дело. А рассуждать, можем мы или не можем кого-то привлечь к делу, роскошь. Более того, это безнравственно, потому что вредит делу, расшатывает его.

— Не могу с этим согласиться! — продолжал стоять на своем Александр Ильич. — Наоборот, при :влечение неопределившихся людей, а равно и колеблющихся расшатает, дезорганизует нашу группу. Я не говорю уже о том, что среди таких именно людей и попадаются те, кто потом, как Рысаков, предает всех! Ведь если бы Рысаков не выдал Перовскую, Кибальчича, Михайлова, разве Исполнительный Комитет прекратил бы борьбу? Нет! Он бы собрался с силами и подготовил новый, еще более грозный удар по самодержавию! Нет, увольте: по мне пусть будет меньше людей, но зато таких, на которых можно положиться, как на себя. И если, положим, тот же Говорухин решил отойти от дела, пусть отходит. С таким настроением от него будет больше вреда, чем пользы.

— А если все поступят так, как он?

— Это докажет только то, что условия для нашего дела еще не созрели.

— Чепуха! Условия не только созрели, а уже перезрели! Болтовня всем надоела до одурения. Взрыв нашей бомбы будет сигналом к борьбе. Нам нужно меньше рассуждать, а больше действовать! Мне, например, абсолютно все равно, от имени кого мы будем выступать: от Исполнительного Комитета или от новых народовольцев. Главное — достичь поставленной цели. А то мудрим, выдумываем… Да если уж на то пошло, так выступим от имени Исполнительного Комитета! Это еще больше нагонит страху на правительство. И народ воспрянет духом, узнав, что Исполнительный Комитет не погиб.

— Мы не можем вводить в заблуждение ни правительство, ни публику, ни революционеров. Обмануть кого-либо в этом отношении трудно, а попасть в смешное положение легко. На это я не пойду.

— Ну, как угодно. Я в теорию не вникал и вникать не буду. Мое дело — практическая сторона.

В то время когда Саша был так занят подготовкой покушения, что от сна урывал время для занятий, ему предложили перевести для одного сборника статью Карла Маркса о гегелевской философии. Саша взялся за эту работу вместе с Говорухиным. Однако Говорухин оказался плохим помощником: в это время у него голова была занята тем, как быстрее уехать за границу, он ныл больше обычного и проводил время в праздной болтовне. Он пускался в откровения с лицами совсем непосвященными в дело. Когда в одной из французских газет появилось сообщение о том, что покушение готовится на первое марта, он, показывая заметку Чеботареву, спрашивал:

— Может ли это быть, как вы думаете, Иван Николаевич?

— Как знать, — отвечал тот уклончиво.

— А мне кажется, это вполне реально. За шесть лет могли собраться силы, способные подготовить покушение. Почему оно приурочивается к первому марта, тоже ясно: этим будет как бы перекинут мост от одного исторического события к другому. Удобно это еще и потому, что царь первого марта обязательно поедет в собор Петропавловской крепости поклониться праху родителя своего.