Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

Крепко ухватив пленницу за руку, я повёл её в хлеборезку, к старому азербайджанцу Аликберу Аликберовичу.

— Слушайте, Аликбер, этой девочке давайте по кусочку хлеба три раза в день — к завтраку, обеду и ужину. Распоряжение начальника.

— В счёт пайки?

— Сверх!

— Ва, доктор, это незаконно. Пусть начальник её сам кормит. Зачем я буду шпану кормить? Шпана для хлебореза хуже крыс. Первые воры! Пусть она подохнет, пожалуйста!

И Аликбер благочестиво поднял глаза к небу: он был муллой.

Я тоже благочестиво поднял глаза к небу, заложил ладони за уши и строго по мусульманскому закону провёл их к подбородку и ниже, к воображаемой бороде. Сурово проговорил нараспев:

— Бисмилла хирраман ниррагим. Во имя бога начнём и кончим. Если не дашь девочке хлеб, то пусть твои дети погибнут от голода, пусть станут шпаной, и большевики их привезут в сибирский лагерь, пусть они…

Степенно сидевший на скамейке Аликбер Апикберович вдруг изменился в лице и вскочил. Этого он не ожидал.

— Аллах акбар, — закричал он, схватив меня за руку, — Бог велик! Зачем шумишь? Вай-вай! Эта девочка может приходить ко мне за хлебом, пожалуйста!

В амбулатории в качестве лекпома работала жена польского военного атташе в Москве, красивая женщина с зелёными глазами. Польки предупредили, что она связана с Оперчекистской частью и, как видно, приставлена ко мне для наблюдения. Пани Ванда взяла на себя заботы по уходу за маленькой панной Славой. Как-то в выходной день я сделал с неё миниатюрный акварельный портрет, и он долго хранился в моих бумагах, пока дневальный не украл их и не уничтожил рисунок. Это случилось годом позднее, в Суслове, в страшную пору голода и смерти.

Голод длился в лагерях с начала войны и почти до ее конца. Это было было явление временное, переходное. В мирное время, до и после войны, в лагерях инвалидов кормили удовлетворительно, а рабочие могли на заработанные Деньги дополнительно покупать в ларьках качественные пищевые продукты. Для меня лично воспоминания о военных годах связано с голодом, а голод — с Сусловским лагпунктом. За весну, лето и осень сорок третьего года из тысячи заключенных умерло восемьсот двадцать человек — я вел отчетность и запомнил эту цифру. Взамен умерших приходило новое пополнение, поскольку в военные годы суды выполняли завышенный план, так что недостатка в даровой рабсиле начальство не ощущало.

Голод оказался явлением зримым. Актировать белье и одежду прекратили — все снашивалось начисто. Рабочие с категорией «тяжелый труд» получали все новое и после превращения вещей в грязные обноски сдавали их рабочим с категорией «средний труд». Последних легко можно было узнать по заплатам. Поносив вещи до состояния лохмотьев, второсортные рабочие сдавали их третьесортным, и бригады «легкого труда» также можно было издали узнать по дырам и болтающимся из них кускам ваты. Лохмотья, превратившиеся в тряпки, передавались инвалидам, которые уже не имели человеческого вида. Также обстояло дело и с обувью: ходить босиком запрещалось, инвалиды были одеты в ботинки, выгнутые из прокладок стертых автомобильных шин. По размеру, цвету и форме они напоминали обувь для взрослых слонов. Ходить в них было невозможно, их волочили по сухой земле на манер лыж, а по мокрой просто плыли. Эта обувь называлась кордами, а бригады инвалидов — кордебалетом.

Инвалиды получали в день по триста граммов хлеба, «легкий труд» — четыреста, «средний» — пятьсот, «тяжелый» — семьсот и дополнительное питание, раздававшееся прямо на рабочих местах. Поэтому лица и спины лагерников отличались по категориям труда, и врач даже в бане мог определить по внешнему виду человека, к какой группе населения он принадлежит.

Но издали, я думаю, самым главным признаком голода являлась замедленность движений. Люди с категорией «тяжелый труд» двигались обычно и нормально, как полагается всем людям на земле. Но с каждой более низкой категорией скорость и живость движений убывала. Исчезала жестикуляция, движения в целях экономии сил подсознательно сводились к минимуму. Такая вялость и характерная для глаза скупость мимики, жестов и движений показывала, что идет бригада второй или третьей категории. Начиная с третьей и до инвалидов включительно количество движений опять возрастало за счет возникновения непроизвольных и ненужных. Истощенные люди движутся не только медленно, но и неуверенно — они спотыкаются, балансируют руками. Когда, болтая лохмотьями на ветру, тащится бригада людей с опущенными головами, сгорбленных, руками опирающихся о воздух для сохранения равновесия (палки в лагере запрещены, они — оружие), и волочит по земле огромные, несуразные слоновьи ботинки, то знайте, что перед вами — кордебалет, доходяги, те, кто в ближайшее время попадет в морг. А так как в лагере всегда здоровые и сильные живут между ослабленными или совсем ослабшими до агонального состояния людьми, то глаз издали воспринимал лагерную толпу как очень живописную и разношерстную, несмотря на однообразное черное обмундирование.

Вспоминается чудесное весеннее утро сорок четвертого года. Ночью шел дождь, но с восходом солнца погода прояснилась. По голубому небу быстро плыли лёгкие облака, за зоной берёзки ещё совсем прозрачные, но уже зеленоваты от набухших почек. День нерабочий, народу перед бараками полно, и все бегут в одном направлении — к хлеборезке. В чём дело?

У хлеборезки — гогот и весёлая ругань, невообразимая толчея, праздник, ярмарка! Все машут руками, улыбаются. Сквозь давку протискиваются счастливцы и улепётывают к баракам с булками в руках, на бегу отдирая куски и суя их в рот. В толпе над грязными головами плывут чистенькие румяные булки. Их рвут на части и пожирают тут же. Первая категория передаёт хлеб с рук на руки, но вторая прыгает вверх, как свора голодных собак и рвет хлеб на лету, третья кидается на оторванные куски у самых губ уже открывших рот счастливцев. Внизу, между ног, в грязи ползают, как свиньи, инвалиды, подбирают крошки и с восторгом чавкают это месиво. У всех на лицах удальство, задор, озорное веселье.

Я протискиваюсь ближе. Оказывается, хлеборез ушел в Штаб за документами. В запертую хлеборезку через раздаточную форточку, как змейка, вползла какая-то тоненькая девушка-подросток и теперь раздаёт хлеб всем желающим — просовывает в форточку булку за булкой, и они сейчас же подхватываются жадными руками и становятся общей добычей. Каждому что-то доставалось: кому большой ломоть, кому поменьше, а кому и крошки. Это было народное пиршество и гулянье.

Когда подбежали самоохранники и открыли замок, хлеборезка оказалась пустой. Девушку выволокли вон. Я увидел улыбающееся лицо с раздутыми от хлеба щёками. Дюжий самоохранник ударил озорницу по затылку, и кусок вылетел у неё изо рта прямо в руки ползающих инвалидов.