Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 4

К 110-летию со дня рождения Дмитрия Александровича Быстролётова

На обложке: Д.А. Быстролётов. Натюрморт (гуашь). 1937 год

В оформлении форзацев использованы работы Д.А. Быстролетова

Всё живое на земле боится смерти, и только один человек в состоянии сознательно победить этот страх. Перешагнув через страх смерти, идейный человек становится бессмертным, в этом его высшая и вечная награда.

Смертных на земле — миллиарды, они уходят без следа, для них опасности и тяготы жизни — проклятье, для нас — радость, гордость и торжество!

Борьба — это пир бессмертных.

Дмитрий Быстролётов (Толстой)

В самом верху — безоблачное синее небо. Оно прекрасно. Оно как бы благословляет всё, что под ним.

Ниже — знамёна. Их очень много — они победно воткнулись в благостную синеву неба, как живой колышущийся лес, и радостно реют над празднично возбуждённой толпой.

В самом низу — люди. Сегодня город похож на взбитую ветром гладь воды: взволнованные и умилённые жители ручьями текут по улицам и сливаются в бушующее восторгом море. Слышите его громовой рокот? Это гремит привокзальная площадь! Там высоко взметнулись и безмолвно кричат с людьми сотни ярких плакатов:

«Пламенный привет сибирским страдальцам!»

«Честь и слава стойким сынам Родины!»

«Горячо славим верность, верность и ещё раз верность!»

Минуты невероятного напряжения. С Востока подходит поезд. И вдруг в толпе молнией пробегает одно слово:

— Идут!

Вот они на высоком крыльце вокзала — истощённые, больные, может быть, умирающие, но крепкие духом. Вопреки всему! Несгибаемые до конца! Сегодня они безмерно счастливы: мгновения этой торжественной встречи — их первая награда. Тысячи носовых платков поднимаются к глазам, в толпе слышатся рыдания.

Не стыдитесь слез, граждане! Это благородные слезы, они — ваше добровольное приношение страдальцам!

Гремят оркестры. Страстно звучит мелодия гимна.

Героев бережно усаживают в богато украшенные автомобили, похожие на корзины цветов. Над гирляндами роз улыбаются бледные лица мучеников. Нарядный кортеж не спеша пробирается сквозь бушующую толпу, будто раздвигает заросли исступленно вскинутых рук и волны приветствий. А дальше… Гм… Дальше страдальцев ждут лучшие гостиницы и дома отдыха… Потом спокойная почётная работа… Старость с кругленькой пенсией… И, наконец, когда подойдёт время, памятники в бронзе. Герои сибирской эпопеи переживут положенный людям предел жизни.

Что это? Выдумка? Сон?

Нет! Никоим образом! Это — сущая правда! Действительность нашего удивительного времени.

Только случилось такое не у нас, а в Западной Германии: именно так буржуазная фашиствующая страна встретила своих чёрных и коричневых сынков, недобитых эсэсовцев и штурмовиков, вернувшихся из вполне заслуженного ими сибирского заключения!

Последняя война была классовой схваткой, и буржуазия достойно отблагодарила своих ландскнехтов: встрече был намеренно придан характер политической демонстрации, классового сознания и классовой солидарности.

Но классы бывают разные. Самосознание и совесть — тоже.

После фашистов, с которыми в сталинских лагерях советские заключённые спали и работали бок о бок, вернулся из Сибири и я. Вернулся, как очень многие, на развалины: семья выбита сталинистами, имущество растащено друзьями. Это было возвращение в никуда. На пустое место, где предстояло начать строить новую жизнь.

Я узнал, как трудно вставать из могилы…

В лагере меня подняли на освобождение с больничной койки после второго паралича. По прибытии в Москву я выполз на ступени Казанского вокзала. Голова так кружилась от волнения и усталости, что пришлось опереться рукой о стену. Сознание было помрачено: я соображал, видел и говорил плохо. На мне болталась телогрейка с вырванными на груди и спине номерами, шапку по дороге украли, в кармане лежала справка, что вшей у меня нет, и удостоверение, что я действительно шпион, террорист и заговорщик, досрочно освобождённый из заключения как неизлечимо больной.

Я остановился в нерешительности и перевёл дух. Постовой милиционер заметил меня.

— Ты оттуда?

— Оттуда.

— Так давай отселева к такой-то матери, слышь? В момент, чтобы духу твоего здеся не было! Смывайся! Катись!

Так неласково встретила Родина своего сына, вставшего из могилы после незаслуженной казни почти восемнадцать лет назад. Ну, и что же поделаешь — я устало юркнул в дыру родного Советского дома, как крыса, пропущенная туда бестолковым хозяином.

И не мудрено.

Встреча недобитых фашистов в Западной Германии была проявлением моральной поддержки, а в Советском Союзе недобитых коммунистов встретили со стыдом, делая вид, что ничего вообще не случилось и виновных во всенародной трагедии сталинского времени никогда не было и нет.

Вот поэтому-то я считаю, что не смею закончить свои воспоминания об испытаниях в местах заключения моментом освобождения и казённой фразой, вроде, например, такой:

«В 11 часов утра 20 октября 1954 года, прижимая к груди в порыве восторженной благодарности удостоверение за номером Н0034109, не могущее служить видом на жительство, и санитарную справку о том, что на мне нет вшей, я покинул учреждение, скрывающееся в городе Омске под названием Почтовый ящик номер 120».

Нет, нет, прошлое не кончилось, оно продолжается!

Я обязан рассказать о дальнейшем, потому что и на воле вижу слишком много примет лагерной жизни и думаю, что хотя И.В. Джугашвили скончался, но дух его здравствует, он вокруг меня, я его ощущаю всегда и везде.

Сталин живёт в сознании миллионов советских людей, которым его система управления выгодна. Наследники Сталина медленно, но упорно, исподволь и осторожно берут реванш за временное развенчание Вождя. Зигзаги политической линии Хрущёва и вырождение его эпохи в позорную хрущёвщину — это закономерное явление, вытекающее из внутренней родственной связи: ребёнок может лицом не походить на мать, но в себе самом он носит её очевидные наследственные черты. Умолчать об этом — значит недосказать до конца того, что относится к выбранной мною теме.

Я не могу и не хочу описывать всё, что видел и вижу. Наши грандиозные достижения бесспорны, они исчерпывающе отражены нашей печатью и по достоинству оценены за рубежом. Сидеть у себя в комнатке и пытаться воссоздать величественную и всестороннюю картину советской жизни в целом мне, старому, больному и очень занятому человеку, честное слово, не к лицу — я не хочу быть смешным, ломиться в открытые двери и пересказывать всем известное.