Владимир Жданов - Добролюбов

Добролюбов, конечно, не мог не знать об этой стороне деятельности Михайлова (хотя не сохранилось прямых свидетельств об их подпольных связях). Ведь Чернышевский назвал его лучшим другом Добролюбова, указывая на их идейную близость, а в то же время известно, что даже люди, несравненно более далекие Михайлову, были прекрасно осведомлены о его готовности вступить в открытую борьбу с самодержавием, о его вере в близость народной революции. Один из современников рассказывает о Михайлове: «Голос его слегка дрожал, когда он говорил, что народ просыпается, прозревает, и скоро нужно ждать дня, когда он поднимется и «растопчет многоглавую гидру» (подлинные слова его)».

В воспоминаниях другого мемуариста мы находим рассказ о том, как Михайлов, связанный со студенческими кругами, встретил царский манифест 19 февраля 1861 года, провозгласивший так называемое «освобождение» крестьян. В день опубликования манифеста на квартире у Е. П. Михаэлиса (брата Л. П. Шелгуновой) Михайлов вместе с группой студентов «читали вслух текст манифеста и потом все начали его разбирать по косточкам. Никого он не удовлетворял… Ждали совсем не того, не только по

форме, но и по существу. Сильнее и ядовитее всех говорил Михайлов. Он прямо называл это ловушкой и обманом и не предвидел для крестьян ничего, кроме новой формы закрепощения. Тут — в первый раз — тон и содержание его протестов показывали, что этот человек уже «сжег свои корабли»; но и раньше я догадывался, что его считают прикосновенным революционной организации, после его поездки за границу, в Лондон» [16] П. Д. Боборыкин. За полвека. М. — Л., 1929, стр. 173 .

Таким остался Михайлов в памяти современников: непримиримым, убежденным, «сжегшим корабли». И то, о чем лишь догадывался Боборыкин, безусловно во всех подробностях было известно Добролюбову.

Озабоченный формированием «революционной партии» 60-х годов, Добролюбов активно искал единомышленников и союзников, завязывал связи в военных кругах, в среде студенчества, между поляками, жившими в Петербурге (в эти годы назревало известное польское восстание, позднее жестоко подавленное царским правительством). Любопытно признание Добролюбова, сделанное в письме к Бордюгову весной 1859 года: «Недавно познакомился с несколькими офицерами военной Академии и был у нескольких поляков, которых прежде встречал у Чернышевского. Все это люди кажется хорошие, но недостаточно серьезные». Спустя год он упоминает в письме к своему товарищу по институту Златовратскому о том, что встречается «кое-где» с «одним сербом».

Добролюбова окружала атмосфера лихорадочного ожидания близкой революции (и это, кстати сказать, нашло свое отражение в его критических статьях, где сквозь ткань литературного анализа нередко, прорываются почти прямые революционные призывы). Критик «Современника» ежедневно общался с людьми, которые писали и распространяли смелые прокламации, обращенные к народу, и не исключена возможность, что он сам принимал. участие в составлении некоторых документов этого рода, что они возникали с его ведома. Вспомним, что Чернышевский был прямым вдохновителем тех кружков, в которых родились прокламации «Великорусе», «К солдатам», «К молодому поколению», «Молодая Россия», и сам написал прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». А все, что делал Чернышевский, было хорошо известно Добролюбову; все, что знал один, знал и другой.

Вряд ли случайно Добролюбов еще в 1858 году шутливо писал своему приятелю: «…Уж я хотел было обратиться из явной полиции в тайную, которая должна знать меня несколько лучше», Чернышевский, публикуя это письмо своего друга, счел нужным сопроводить его таким примечанием: «Николай Александрович, по всей вероятности, ошибался. Должно полагать, что он до самого конца сохранял репутацию человека, чуждого делам, несогласным с интересами существовавшего порядка». Каждое слово этого примечания дышит насмешкой. Очевидно, и Добролюбов и Чернышевский прекрасно понимали, что тайная полиция следит за ними, и это вынуждало их проявлять максимальную осторожность.

Для организации революционного подполья немалую роль играла деятельность Герцена и Огарева, имевших возможность открыто выступать против самодержавия. Лондонские революционные эмигранты, так же как и крестьянские демократы в России, готовились к борьбе против общего врага, хотя и расходились в целом ряде серьезных вопросов. В 1859–1860 годах они составили тайную программу «нового устройства России» и план действий во время будущего всеобщего восстания. Как показывают недавно опубликованные документы [17] См. «Литературное наследство», 1953, т. 61 («Герцен и Огарев») , Огарев и Герцен в годы революционной ситуации вынашивали план создания в России разветвленной подпольной организации; ею должны были руководить два основных революционных центра — Лондоне и Петербурге.

В свете этих фактов становятся особенно интересны многочисленные намеки, содержащиеся в письмах и дневнике Добролюбова 1859 года. Не ограничиваясь пропагандой со страниц «Современника», он вел также большую работу, стремясь привлечь в свои ряды новых друзей и соратников. Именно в это время он вспомнил о прежних товарищах, участниках институтского подпольного кружка, и решил возобновить связи с теми из них, на кого можно было надеяться как на людей честных и разумных. Иными словами, он хотел вовлечь своих товарищей по институтскому кружку в новую революционную организацию. «Отбросив ложный стыд», он обратился, например, к Турчанинову, с которым не общался после размолвки, вызванной клеветой Давыдова. «Я убедился, — писал он пока еще осторожно, — что честные люди очень дороги, особенно теперь, когда представляется возможность делать что-нибудь полезное, а не сидеть сложа руки».

В письме к другому товарищу (в мае 1859 года) он писал: «Честные люди нужны теперь больше, нежели когда-нибудь. Скажи мне, где Львов? Я и к нему написал бы…»

В третьем письме Добролюбов восклицал: «А людей так мало, так мало — вовсе почти нет. В последнее время я приобрел человек пять-шесть новых знакомых, но только один из них до сих пор кажется мне порядочным человеком. Прочие — современные либеральчики».

Добролюбов начал переписываться с Златовратским, Сциборским, Конопасевичем и другими. Бориса Сциборского, жившего в Новгороде и преподававшего там в кадетском корпусе, он откровенно убеждал взять на себя обязанности пропагандиста. Испытывая к нему самые теплые чувства, Добролюбов писал: «Мне не хотелось бы, чтобы наша, дружба имела основанием только личные отношения… Я уже давно имею в виду другие основания, которые могли бы меня связывать с людьми, и надеюсь, что на этих основаниях наша дружба с тобою может быть крепче и чище… Ты знаешь, что это за начала, и ты можешь помочь их распространию и утверждению в том круге, где тебе пришлось теперь действовать…»