Александр Гергель - Возвращение на Арвиндж

А над долиной, затерянной в бесконечных горах Бадахшана, плыла весна, наполняя сады щебетом птиц и запахами цветов. Ни Олег, ни его друзья еще не представляли себе, что выпадет на их долю летом. Однако, вместе с меняющейся природой уже начала меняться их жизнь. Подходил к концу первый год службы.

Привычка орать «Уезжаю!» и разносить вдребезги кубрик перед выходом на боевые появилась у Коли месяца за четыре до дембеля. Несмотря на зверскую рожу, с которой он врывался в помещение, сам процесс погрома производился беззлобно, немного наигранно и как бы в шутку. А потому даже молодые солдаты, моющие пол, не пугались, а выставляли цинк* с водой на середину, чтобы Коля с размаху поддал его ногой. Ведь чтобы вымыть пол в кубрике, нужно было вылить на него два – три цинка, а потом собрать эту воду тряпками, так что Колпакам в этом смысле было все равно, как эту воду лить. Ну, а если старшему механику охота самому опростать на пол цинк с водой, почему бы не дать ему такой возможности?

Будучи старшим механиком роты, Коля отправлялся на боевые лишь изредка, в самом крайнем случае. За полгода, что он провел на должности, такое случалось не больше четырех-пяти раз, но зато каждый был обставлен основательно. Услышав, что назначен на бронегруппу, Коля начинал загадочно улыбаться, но быстро сгонял улыбку и сохранял лицо серьезным до самого конца развода. После перекура группа дедов Первой роты направлялась в кубрик, и Коля, еще не дойдя до дверей, начинал ненатуральным, зычным голосом орать:

– Уезжаю! Эй, колпаки, все слышали? Уезжаю!!!

Это был условный сигнал. Заслышав его, дежурные уборщики должны были спрятаться в проходах между койками, оставив цинк с водой на проходе.

Вход в кубрик располагался в колпацком углу, возле печки, на которой обычно стояла какая-нибудь кухонная утварь – сковорода, бачок от десятилитрового армейского термоса, пара-тройка пустых кружек. Первым делом Коля ворошил эту посуду, так что кружки летели на пол. Убедившись, что бачок пуст, он с грохотом опрокидывал его на металлический лист жаровни или просто двигал, если в бачке оставался с обеда чай или компот. Потом вместе с друзьями Коля направлялся в дембельский угол. Проходя вдоль торцов десятка двухъярусных коек, Коля останавливался возле каждой, с силой встряхивал шаткое сооружение, так что скрипели все пружины, и надрывно блажил:

– У-ез-жа-ю-ю-ю…

Тут под ноги ему попадался услужливо приготовленный цинк с водой. Коля с размаху бил по нему, как по футбольному мячу. Вода брызгала в стороны, цинк [6], грохоча, катился в угол, колпаки испуганно приседали в проходах, а Коля, довольный произведенными разрушениями, валился на свою койку. Иногда, для разнообразия, он сдергивал с окна синюю шелковую занавесочку, комкал с показной злобой и швырял в угол подоконника.

Деды залегали на койки и отдыхали, черпаки с молодыми готовились к боевым, тащили в кубрик оружие и снаряжение, а Коля периодически вскакивал, тряс соседнюю койку, где дремал Бабай, и дурниной орал:

– Уезжаю! Слышь, Бабай! У-ез-жа-ю!

Никто из приятелей и не думал одергивать Колю. Понимая его стресс, чуткие друзья позволяли ему чудить перед отъездом. Благо не так часто записывали старшего механика на боевой выход.

А вот наряд читали каждый день, и едва ли не через два дня на третий к списку наряда прилагался боевой расчет для выходивших на операцию. После обеда рота выстраивалась на небольшой ровной площадке напротив кубрика. Эта процедура считалась почти священной, даже дедов не нужно было сильно уламывать, чтобы они встали в строй, заняв, естественно, место в задних рядах. Кое-как выстроив три взвода, каждый в колонну по трое, дежурный шел докладывать в канцелярию. В половине случаев он возвращался оттуда один, с тетрадью в руках, и сам же зачитывал состав нового наряда – дежурный, дневальные, посты.

Иногда выходил прапорщик, старшина роты, и тогда дежурный докладывал ему, что рота построена, а старшина, солидно прокашлявшись, читал наряд лично. Если же дежурный торопливо выскакивал из канцелярии, подбегал к роте и начинал суетливо выравнивать колонны взводов, это означало, что выйдет Сам! Собственно, ради таких случаев и вставали в строй деды и дембеля. Еще бы, послушать наряд в исполнении командира роты – хоть какое-то разнообразие! Да и новости будут, это уж почти наверняка.

За два года службы практически у каждого обитателя Крепости, особенно у офицеров, вырабатывался свой неповторимый стиль, эдакий конек, подчеркивающий индивидуальность личности, некие безобидные (или не очень безобидные) шутки, привычки, манеры, словечки или выражения, которые отличали данного человека от всех остальных. Встречались такие выкрутасы и у некоторых солдат, например Колино «Уезжаю», и они очень ценились и поощрялись в их среде. Естественно, чем дольше служил в Крепости офицер или солдат и чем вычурнее была индивидуальность, тем больше восхищались им окружающие. Это не имело никакого отношения к войне, к служебным обязанностям или специальным навыкам – лучший стрелок, удачливый командир, водитель от Бога и все такое. Речь идет лишь о бытовых ситуациях, очень важных, когда двести человек ютятся в небольшой крепости и вынуждены провести бок о бок два года.

Командир роты имел несколько таких «фишек». Во-первых, он носил редкое по тем временам хэбэ – выгоревшую, практически белую «эксперименталку», которой тогда почти не было еще в Афгане. Во-вторых, каждое утро – в жару ли, в мороз, он ходил к арыку за Четвертым постом и обливался по пояс ледяной водой, к ужасу смотрящего с вышки замерзшего часового. В-третьих, к бойцам роты, кроме случаев крайних залетов, он обращался ласково: «Ну ты посмотри, какие наглецы!»

А у зампотеха батальона был баран, которого подарили ему афганские товарищи из бахаракской партийной ячейки. Возможно, из уважения к личным качествам этого толстого, солидного майора. А может, в надежде получать от него больше соляры для своих керосиновых ламп и для продажи землякам. К тому же дизель-генератор, единственный на всю округу источник электричества, находился в ведении зампотеха. Как и воздушная линия – провод, брошенный по деревьям от угла Крепости к кишлаку и по велению зампотеха подающий напряжение в здание партячейки. Словом, подарили ему барана, велика ли важность. Но зампотех барана не съел, а сказал офицерам, что будет растить его на дембель, чтобы перед отъездом на Родину (запотеха, а не барана) сделать для друзей стол с шашлыком. Врал, конечно… Врал всем, и прежде всего самому себе! Для стола всегда мог бы купить мяса на базаре или намекнуть афганским товарищам, те притащили бы сколько нужно. Просто баран ему понравился. Может быть, углядел зампотех у того барана некие черты, напомнившие ему какого-нибудь ненавистного начальника, гонявшего молодого взводного, когда майор был еще лейтенантом? А может, просто сразило майора личное обаяние и необычность такого домашнего любимца? И вправду, собаки-то были во всех подразделениях, и командиры формально считались хозяевами этих собак, а вот личного ручного барана не было ни у кого! Возможно, именно в этом ручном баране и проявилась индивидуальность майора. А баран и вправду был славный. Умница! Звали его, конечно, Бяша. Он оценил великодушие своего патрона, не пустившего Бяшу под нож при первом знакомстве, и вскоре они настолько привязались друг к другу, что баран ходил за майором, как привязанный. Эта парочка восхищала и умиляла весь батальон. Пока замопотех находится в штабе, Бяша, словно порученец, дожидается у дверей. Выйдет майор, пойдет по территории – солидный живот впереди на полметра, руки за спиной сложены – баран следом вышагивает, мордой в майорские ладони тычется, а майор незаметно ему нос почесывает. На утреннем батальонном разводе Бяша всегда стоял чуть слева и сзади от зампотеха, среди офицеров управления батальона. Даже в Файзабад, в полк, баран летал вместе с замотехом. Когда по специально положенным наклонным доскам Бяшу затаскивали на борт вертушки, мы думали, что назад майор вернется один, а баран кому-то в полку на бакшиш пойдет. Каково же было удивление, когда они вернулись вместе. Интересно, как майор с бараном по территории полка ходили?