Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V

Именно в это время мои рекламные рисунки затопили страну, и люди в разговоре повторяли мои вопросы как намек или шутку. Если кого-то ожидали, то обязательно один из присутствующих иронически бросал: «Где Джон?» И несколько голосов под общий смех отвечали надписями последних реклам: он чистит зубы, принимает слабительное, одевает трусики и тому подобное. Так я вошел в семьи и стал необходимостью быта. Американец привык к моей рекламе, наш рекламный трест загребал уйму денег, фирмы засыпали меня заказами, и денежки текли на мой банковский счет широкой рекой. Это было время новой психологической обработки покупателя. Приходилось тонко разбираться в характере читателей отдельных журналов или газет, зрителей определенных фильмов и слушателей различных передач, узнавать вкусы точно определенного круга людей и нацеливать рекламу с максимальной вероятностью попадания в цель, ведь реклама в Америке — точнейшая наука, в которой психология множится на статистику.

Когда вопросы-ответы надоели публике, мы придумали наиболее нелепую и выгодную форму блэрба: я давал очень смешной и глупый рисунок, а заказчик размножал его через печать и кино с предложением читателям и зрителям придумать наиболее дурацкую подпись, в которой бы употреблялось название данной фирмы или рекламируемого товара. За особо нелепую, а потому особенно смешную, подпись выплачивался приз в виде весьма крупной суммы. В течение недели Америку подзадоривали: «Ждите субботы! Ловите наш субботник блэрб!» В субботу появлялся очередной рисунок, например, изображение удивленного гостя, который растерялся: хозяйка дома, весьма полная дама, поднялась ему навстречу, но ее объемистый зад застрял в кресле, последнее поднялось вместе с ней и нелепо торчит сзади. За наиболее идиотскую фразу для хозяйки или гостя фирма, продающая рояли, предлагала 1000 долларов. Всё воскресенье Америка придумывала блэрб: думали семьи, думали холостяки, на свидании сообща думали влюбленные, думали кондукторы и полицейские на посту. Это было повальное сумасшествие, веселая болезнь, модное увлечение и, главное, большой бизнес. Теперь все крупные фирмы охотились за мной, меня уговаривали и подкупали, меня перекупали друг у друга, платя баснословные цены за рисунки, и немедленно рекламировали эти цены.

Так я бодро плыл по течению, пока не кончился очередной бум, и загремела буря очередного кризиса. Заказов стало меньше, потому что резко упали торговые обороты, но, главное, я надоел публике и появились новые короли. Я проверил свой банковский счет и сказал себе: пора. В голове предстали Париж и обширная мастерская, во всю длину которой натянут свежезагрунтованный холст. Закончив все расчеты, я решил дать указание банку о переводе денег в Европу и одновременно купить билет на первый же лайнер. Утром этого дня за чашкой кофе я прочел на первой странице газеты сенсационное, тогда обычное, сообщение, что мой банк лопнул, а банкир выбросился из окна тридцатого этажа. К сообщению прилагалась фотография небоскреба с крестиком окна на тридцатом этаже.

Я снова оказался нищим.

Белый пароход упорно рвется вперед.

Смотрите, вот проплывает моя волна, гордая и могучая, самая высокая и самая сильная!

Сила молодости, которая себе самой всегда кажется неиссякаемой… Теперь вспоминается всё, и одна яркая картина сменяет другую, и, закрыв глаза, я пристально гляжу в себя, не содрогаясь и не плача…

Моя квартира помещалась на восьмом этаже дома во французском стиле близ Вашингтон-сквера, в центре нью-йоркского района художников, писателей и артистов. Утром я вышел на балкон и взялся руками за перила. Мне предстояло сделать последнее путешествие — головой вниз на тротуар. «Восемь этажей — это не тридцать, как у банкира, но все же вполне достаточная высота, чтобы придать своей голове блинообразный вид, — думал я, — но самоубийцам во всех романах разрешается в последний раз посмотреть на небо». Я стал рассматривать тучки, освещенные косыми лучами утреннего солнца, рассматривал долго и внимательно, потом отошел от окна и лег на постель. Сын Пирата и Сырочка не может стать самоубийцей. Так просто я не сдамся!

Но что же делать? Что?

Вот уже несколько недель я напрасно бегал по Нью-Йорку в тщетных поисках работы. Большой бизнес морочил публику шумной возней вокруг новых королей. В этой стране я мог подняться так высоко только в качестве дутого короля Дурачества, но теперь я потерял трон, и как простому художнику мне — грош цена, а безработных художников здесь тысячи.

Так что же мне делать? Ведь годы идут, и каждый из них — это шаг назад: я отдаляюсь все дальше и дальше от своей заветной цели. Мне уже тридцать один год, а еще не видно тех возможностей, которые позволят крикнуть миру Новое Слово…

Последние деньги истрачены… телефон и электричество выключены… Через три дня я обязан очистить квартиру…

Неожиданно в передней позвонили. С надеждой я бросился к дверям и увидел неизвестного человека в черной одежде с портфелем в руках. Заявки на работу были оставлены в десятках мест, но один вид посетителя мгновенно убил все надежды. В Америке сто пятьдесят разных христианских сект, все они — тоже большой бизнес, назойливый и беззастенчивый. Я жил в этой стране уже достаточно долгое время, чтобы с одного взгляда узнать проповедника, который из газет или через привратника, разнюхав о моем отчаянном положении, явился заарканить жертву прежде, чем её приберет к рукам коммивояжер другой церкви. Главное было не в черной манишке со стоячим воротником, главное заключалось в лице — противной маске смирения, благочестия и деловитости.

Я вдруг почувствовал усталость, молча кивнул человеку в черном на стул, а сам бессильно повалился на кровать, скрестил руки под головой и уперся глазами в потолок. Посетитель плавными движениями снял черную шляпу и черные перчатки, положил все это на стол и вынул из портфеля небольшую книгу в синем переплете. На обложке стояло: «Международный нефтяник». Незнакомец показал мне портрет благородного седовласого джентльмена, который, засунув руки в карманы, самоуверенно смотрел из книги. Это был знаменитый миллионер сэр Ганри де Хаай, генеральный директор англо-голландского нефтяного треста «Королевская акула»; под заглавием виднелась известная каждому автомобилисту торговая марка треста — акула, держащая в зубастой пасти оливковую ветвь спасения и мира. Сердце ёкнуло, мне показалось, что этот странный священник пришел известить меня о получении работы, и вдруг так забилось, что я невольно прижал руку к груди и глубоко перевел дыхание.

Проповедник без труда прочел смену чувств на моем лице, но не улыбнулся, а лишь величественно кивнул головой.