Василий Головнин - Записки капитана флота

Я поздравил с истинным участием почтенного Кахи с такими приятнейшими для чувствительного отца и нежного супруга новостями. Он был в великом восхищении, что сии радостные происшествия совершились при стечении таких необыкновенных случаев, убеждавших его более и более в веровании предопределению, всегда его мысль занимавшему.

После сего я, поговорив с любезным его сыном, представил его вошедшим ко мне в каюту офицерам; они чрезвычайно были рады с ним познакомиться и повели показывать ему наш шлюп, а потом посредством переводчика Киселева занимались с ним беседою. Оставшись наедине с исполненным удовольствия Такатаем-Кахи, я услышал от него, что сделалось ему известным о друге его, удалившемся в пустыню. Он повторял с восторгом: «Тайшо, в Японии есть люди, которых без фонаря можно видеть [104]. Чем, ты думаешь, – спросил он у меня, – могу я наградить такого человека, доказавшего мне, что он истинный мой друг?»

Я не мог вскоре собраться с мыслями, что ему отвечать. Кахи продолжал: «Богатство он презирает, надобно сделать мне что-нибудь такое, чтобы достойно было великой его души. Ты знаешь, – говорил он, – что я имею дочь, которую за дурные ее поступки, не только что лишил моего имени, но и не почитаю ее более для меня существующею. Твое участие в ее судьбе было велико; я неоднократно был растроган твоими убеждениями к примирению с нею и, может быть, оскорбил твое дружество, оставшись непреклонным, ибо ты требовал жертвы от моей чести, не зная наших обычаев. (В Камчатке пересказал он мне в откровенной беседе о несчастной участи своей дочери, с которою я старался убедить его к примирению, доводил его до слез и только.) Теперь, обладая таким сокровищем, каковым оказался удалившийся от света мой истинный друг, я хочу принести в жертву такому редкому другу уязвленное, по нашей национальной чести, смертельными ранами родительское сердце. Я решился воззвать к жизни мою дочь и примириться с нею навеки; извещу об этом просто моего друга, он поймет мой поступок».

Под конец просил он меня позволить ему теперь исполнить свое желание: раздать матросам находящиеся у нас его вещи. Он сам раздавал их каждому лично, а тех, которых особенно знал, одарил лучшими вещами; в этом числе наш повар был счастливее всех. Подавая ему выбранные вещи, он назвал его ненгоро, т. е. приятель [105]. Окончив раздачу своих пожитков, коих был у него такой большой запас, что на каждого человека досталось по особенной вещи (оныя состояли из бумажного и шелкового платья, больших на вате одеял и халатов), он просил меня позволить сего вечера нашим матросам повеселиться, говоря: «Тайшо! Японский и русский матрос все равно – все они любят пить вино. Хакодаде – гавань безопасная». Хотя для такого радостного дня и была выдана всей команде двойная порция водки, но усердию Кахи нельзя мне было отказать; он тотчас отправил своих матросов на берег за вином и, по японскому обычаю, приказал привезти на каждого матроса картуз табаку и по трубке, а сам сошел ко мне в каюту, куда заблаговременно внесены были все посольские вещи.

Тогда я, обратясь к нему, сказал: «Теперь должен ты сделать нам удовольствие исполнением своего, данного мне в Кунашире, обещания. Выбирай, что тебе угодно? Или, так как ваши чиновники отказались от принятия от нас подарков, возьми все». – «Какая для меня будет польза, – говорил он с дружескою откровенностью, – взять у вас сии дорогие вещи [106], когда по нашим законам, правительство у меня их отберет, сделав мне за оные денежное вознаграждение?» Однако нам удалось убедить его взять по крайней мере на удачу несколько вещей. Отобравши сам, что более ему нравилось, вдобавок попросил он у меня пару серебряных ложек, несколько пар ножей и прочего столового прибора, много понравившийся ему русский самовар. «Чтобы, – говорил он, – иметь мне удовольствие, в воспоминание гостеприимного моего у вас житья, угощать иногда моих искренних приятелей по русскому обычаю [107]». Приятное наше с ним беседование продолжалось до самой полуночи. Уезжая, он изъявил великое сожаление, что не может по своим законам пригласить нас к себе в дом, где, говорил благородный Кахи с сердечным выражением, может быть удалось бы и мне угостить вас так, что и вы пожелали бы иметь хаси и саказуки (т. е. маленькие вместо вилок и ножей употребляемые палочки и лаковые чашки) в память японского гостеприимства.

На другой день мы были опечалены известием, что усердный Такатай-Кахи от беспрерывных разъездов болен жестокою простудою. К вечеру вместо него приехал младший переводчик от двух начальников с уведомлением, что завтра капитан Головнин с прочими возвращен будет на российский корабль. В подтверждение сего доставил он от господина Головнина письмо, в котором он извещает, что они все были представлены губернатору, и сей в собрании многих чиновников торжественно объявил им о возвращении их на российский корабль, по какому случаю главные начальники просят меня приехать завтра на берег для свидания с ними и принятия всех русских с окончательными бумагами. Чтоб доказать японскому начальству полную со своей стороны доверенность, я объявил приехавшему всерадостному вестнику, что завтра поеду на берег за господином капитаном Головниным один под белым флагом из уважения к здешнему почтенному начальству без всякой стражи, дабы глупая чернь не имела права заключить, что русские выручили своих соотечественников силою, ежели я съеду на берег с вооруженными людьми.

Переводчик погостил у нас с прочими приехавшими для любопытства чиновниками довольно долго и к ночи уже поехал на берег. При прощании мне удалось в первый еще раз убедить японцев к принятию подарков, состоявших во много ими уважаемом сафьяне.

7 октября был тот радостнейший день, который увенчал вожделенным успехом наши труды и цель троекратных плаваний к берегам японским. Рано поутру на губернаторской шлюпке к величайшей нашей радости прибыл почтенный Такатай-Кахи, по болезни одетый в покойное платье. Я изъявил ему общее сожаление о случившейся с ним от принимаемых им на себя великих беспокойств болезни и сказал, что он нынешним приездом может подвергнуть свое здоровье большой опасности. «Напрасно, – отвечал Такатай-Кахи, – вы так обо мне мыслите. От радостного случая мне сделалось легче, а когда увижу, – прибавил он с выражением сердечного удовольствия, – тебя вместе с другом твоим капитаном Головниным, возвращающимся на «Диану», тогда буду совершенно здоров». Потом сказал он, что начальники хорошо выразумели причину намерения моего съехать на берег без провожатых и восхищались сим доверием к их праводушию.

В двенадцать часов, сев на шлюпку с господином Савельевым и переводчиком Киселевым, без всякой стражи, под переговорным флагом отправился я к тому же дому, где и в первые два раза имел свидания с начальниками. Японцы не заставили нас долго дожидаться. Вскоре приведены были в ту же залу бывшие у них пленные наши: капитан Головнин с офицерами, а матросы и курилец Алексей оставлены были на дворе. Все они вообще одеты были в шелковое платье одного покроя, панталоны и фуфайки, но различных цветов. На офицерах они были из материи, похожей на наши штофы с цветами, а на матросах тафтяные. Курилец же Алексей одет был в платье из шелковой пестрой ткани, сшитое на манер японского. Офицеры, к умножению странности наряда, были при своих саблях и в форменных шляпах.