Александр Гумбольдт - Второе открытие Америки

Дикари знают лишь свою семью; племя представляется им лишь более многочисленным объединением родственников. Когда в миссию, где они живут, прибывают незнакомые им лесные индейцы, они употребляют выражение, часто изумлявшее меня своей непосредственной наивностью: «Это, конечно, мои родственники, я понимаю их, когда они со мной говорят».

Те же дикари ненавидят всех, кто не принадлежит к их семье или к их племени: они охотятся на индейцев соседнего племени, ведущего войну с их племенем, как мы охотимся за дичью. Им ведомы обязанности по отношению к семье и к родственникам, но они не признают обязанностей по отношению к человечеству, предполагающих сознание общей связи между существами, созданными так же, как мы.

Без малейшей жалости они убивают женщин и детей враждебного племени. Преимущественно детей едят во время пиршеств, устраиваемых по окончании битвы или далекого набега.

Ненависть дикарей почти ко всем людям, которые говорят на другом языке и являются, по их представлениям, варварами низшей расы, возрождается иногда в миссиях после того, как она долго не проявлялась. За несколько месяцев до нашего прибытия в Эсмеральду один индеец, родившийся в лесу [253], по ту сторону Дуиды, путешествовал еще с одним индейцем, который, побывав в плену у испанцев на берегах Вентуари, мирно жил в деревне или, как здесь говорят, «под звон колокола», debaxo de la campana.

Последний шел медленно, так как болел лихорадкой, одолевающей индейцев, когда они поселяются в миссиях и резко меняют образ жизни. Досадуя на задержку, спутник убил его и спрятал труп в густых древесных зарослях около Эсмеральды. Это преступление, как и множество других, совершенных индейцами, осталось бы неизвестным, если бы убийца не стал на следующий день готовиться к пиршеству.

Ему вздумалось предложить своим детям, родившимся в миссии и ставшим христианами, пойти вместе с ним за некоторыми частями трупа. Детям с трудом удалось отговорить его, и из-за ссоры, вызванной этим событием в семье, солдат, стоявший на постое в Эсмеральде, узнал о том, что индейцы хотели от него скрыть.

Как известно, людоедство и часто связанный с ним обычай человеческих жертвоприношений распространены во всех частях земного шара и у народов самых различных рас [254]; но при изучении истории особенно поражает то, что человеческие жертвоприношения сохраняются на довольно высокой ступени цивилизации и что племена, считающие за честь пожирать пленников, не всегда относятся к числу самых диких и самых свирепых.

В этом обстоятельстве есть нечто печальное и тягостное; оно не ускользнуло от внимания миссионеров, достаточно просвещенных, чтобы задумываться над нравами окрестных племен. Кабре, гуйпунави и карибы всегда были могущественнее и культурнейе других оринокских племен; однако первые два склонны к людоедству, между тем как карибам оно всегда было чуждо.

Следует тщательно различать отдельные ветви, на которые делится большая семья карибских племен. Эти ветви столь же многочисленны, как ветви монголов и западных татар, или туркоманов. Материковые карибы, те, что живут на равнинах между Нижним Ориноко, Риу-Бранку, Эссекибо и истоками Ояпока, испытывают ужас перед обычаем пожирать врагов.

В эпоху открытия Америки это варварское обыкновение [255]существовало только у карибов Антильских островов. Из-за них стали синонимами слова: «каннибалы», «карибы» и «людоеды»; из-за их бесчеловечного поведения возник изданный в 1504 году закон, по которому испанцам разрешалось обращать в рабство всякого человека американского племени, чье карибское происхождение он может доказать.

Впрочем, я думаю, что людоедство среди жителей Антильских островов было сильно преувеличено в баснословных рассказах первых путешественников. Такой серьезный и правдивый историк, как Эрера, не побрезговал привести эти басни в своих «Decades historicas»; он даже поверил необыкновенному событию, заставившему карибов отказаться от своих варварских привычек.

«Индейцы одного островка съели доминиканского монаха, похищенного на побережье Пуэрто-Рико. Они все заболели и больше не пожелали есть ни монахов, ни мирян».

«Вы не можете себе представить, – говорил старый миссионер из Мандаваки, – как развращена familia de Indios [256]. Вы принимаете в деревню людей нового племени; они кажутся кроткими, честными, хорошими работниками. Но разрешите им принять участие в походе (entrada), предпринятом вами для возвращения убежавших индейцев, и вы с трудом сумеете воспрепятствовать им убивать всех, кого они встретят, и прятать некоторые части трупов».

Размышляя о нравах этих индейцев, вы приходите почти в ужас от сочетания чувств, казалось бы, исключающих друг друга, от способности людей лишь частично воспринимать правила человечности, от преобладания обычаев, предрассудков и традиций над естественными движениями сердца.

С нами в пироге был индеец, бежавший с берегов Гуасии; за несколько недель он достаточно приобщился к культуре, чтобы быть нам полезным, подготавливая приборы, необходимые для ночных наблюдений. Он проявлял большую мягкость характера и сообразительность, и мы даже хотели оставить его у себя на постоянной работе.

Каково же было наше сожаление, когда мы узнали из разговора с ним, шедшего при посредстве переводчика, что «мясо обезьян Marimondes, хотя оно и темнее, кажется ему по вкусу похожим на человечье». Он уверял, что «его родственники (то есть соплеменники) предпочитают в человеке, как и в медведе, ладони». Это утверждение сопровождалось жестами дикой радости.

Мы спросили юношу, обычно спокойного и очень предупредительного в мелких услугах, которые он нам оказывал, испытывает ли он еще и теперь иногда желание «съесть индейца черувичахена»; он невозмутимо ответил, что, живя в миссии, будет есть только то, что едят los Padres.

Упреки, обращенные к индейцам по поводу рассматриваемого здесь чудовищного обычая, не производят никакого впечатления; они действуют не сильнее, чем слова брахмана с берегов Ганга, который, путешествуя по Европе, вздумал бы упрекать нас за обыкновение употреблять в пищу мясо животных. В глазах индейца с Гуасии черувичахена был существом, совершенно отличным от него; убить его казалось ему не более несправедливым, чем убить лесного ягуара.

Высказанное молодым индейцем намерение питаться, пока он живет в миссии, только тем, что едят los Padres, объясняется просто соображениями вежливости. У индейцев, если они возвращаются к своим (al monte) или если их донимает голод, быстро восстанавливается прежняя привычка к людоедству.

Индейцы с Касикьяре, хотя они быстро возвращались к своим варварским привычкам, в миссиях проявляли сообразительность, некоторую любовь к труду и, главное, с большой легкостью изъяснялись по-кастильски. В большинстве деревень живут индейцы трех-четырех племен, не понимающие друг друга, а потому чужой язык, который к тому же является языком гражданских властей, язык миссионера, имеет то преимущество, что служит средством более широкого общения.