Джордж ван Фрекем - Гитлер и его бог. За кулисами феномена Гитлера

Вот что говорит о впечатлительности «человека с улицы» Пфеффер фон Саломон, бывший в свое время одним из руководителей СА: «Вид большого подразделения дисциплинированных мужчин, единых внешне и внутренне, чей воинственный дух легко увидеть и почувствовать, оказывает глубочайшее воздействие на каждого немца и говорит его сердцу больше, чем любые книги, речи или логика, и языком более убедительным и ясным». В своей биографии Гитлера Фест цитирует следующие его слова: «У нас [немцев] есть другая ценность: наш воинский дух. Он здесь, но погребен под грудой иноземных доктрин и теорий. Великая и мощная партия может выбиваться из сил, пытаясь доказать противоположное, – но неожиданно мимо проходит военный отряд, слышна музыка, и мучимый кошмаром человек сбрасывает с себя сон и присоединяется к колоннам. Так и сегодня. Нашему народу нужно лишь указать верное направление – вы увидите, он замарширует» 166.

Фолькистское движение отрицало руководящую роль разума, революционные перемены, принесенные Просвещением, а также новый мир и новую цивилизацию, создаваемую в духе разума. Фолькистская традиция являлась прямой наследницей великого романтического периода, который провозгласил, что разум – это незаконный захватчик власти в человеческой душе и что здоровая народная жизнь должна основываться на традициях, расовых корнях и душе Народа ( Volk ). Зюннер так описывает общее настроение: «Люди чувствовали, что цивилизация – это нечто холодное и темное… Слышались жалобы на усталость, холод, упадок и тьму, говорили об отвращении к рациональному миру, традиционная религия которого уже была не способна к новым духовным импульсам» 167.

И опять можно сослаться на «Закат Европы» Шпенглера, хотя бы потому, что в Германии эту книгу приняли с восторгом, и не только те, кто был явным фолькистом или нацистом. (Нацисты пытались перетянуть Шпенглера на свою сторону, и поначалу он с энтузиазмом приветствовал их появление. Когда же он открыто заявил о своем разочаровании, ему было предписано молчать, что он и делал до своей смерти в 1936 году.) «Французская революция, – писал Шпенглер, – это всего лишь результат рационализма. Династическое чувство находится у западных рас в крови, потому-то они и ненавидят ум. Дело в том, что династия представляет собой историю, она и есть воплощённая история, тогда как ум находится вне времени и антиисторичен… Права человека, свобода и равенство – это пустые слова и абстракции, а не факты».

Мы помним, что Шпенглер воспевал крестьянина и питал презрение к городу, «сделанному из камня и превращающему в камень все живое». Город – это верный знак того, что культура превратилась в цивилизацию и что конец близок. «Вместо мира – город, закуток, куда всасывается вся жизнь страны, тогда как все остальное засыхает. Вместо здорового Народа ( Volk ), сросшегося с землей, – новые кочевники, паразиты, жители города. Появление прагматичного человека без традиций, без религии, движущегося в бесформенной, расплывающейся массе, умного, бессильного, с глубоко укоренившимся отвращением к крестьянству означает решительный шаг к распаду, к концу» 168. Гитлеру тоже случалось критиковать город, но нечасто, например в «Майн Кампф», где он пытается перетянуть на свою сторону пролетариат, «этих порядочных рабочих людей… которые были не способны понять и не поняли полной бесстыдности доктрины, проповеданной им социалистическими агитаторами» 169. Но, разумеется, базой его движения были именно города: Мюнхен, «столица движения», Веймар, в котором сидел Динтер, Нюрнберг, контролируемый Штрайхером, Байрейт с Винифред Вагнер, Берлин Геббельса. Именно на улицах городов нацисты будут биться с красными, этими «порядочными, введенными в заблуждение рабочими».

Клаус фон Зее приводит высказывание классического древнеримского автора о том, что германские племена, чувствующие себя комфортно в лесу, избегают городов «словно гробов, покрытых сетями», и что они считают города «бастионами рабства». Насколько же глубоко должно было сидеть в душе немецкого народа это отвращение к городу, если оно сохранилось даже тогда, когда Германия стала главной индустриальной страной мира и была озабочена тем, чтобы это признали другие. Странный парадокс: в то время, когда строились броненосцы и цеппелины, немцы мечтали о традиционной, дающей жизнь «культуре» в противовес презренной, высасывающей насухо «цивилизации». Когда строилась железная дорога Берлин—Багдад, немецкий народ страдал от разочарования в культуре ( Kulturpessimismus ); а когда весь мир стал использовать их точные инструменты, краски, химикаты, они стали жаловаться на «цивилизационный дискомфорт». Здесь налицо прогрессирующая психологическая аномалия, которая скоро достигнет критической стадии – ведь Германия считала этот раскол в душе нации не угрозой своему здоровью, а источником силы.

«Невротическое отношение Германии к современному миру ограничивало и примитизировало ее перспективу. Немецкие поля, немецкий лес, сверкающие ледяные вершины всегда противопоставлялись городскому ландшафту, ограниченное крестьянское существование – цивилизации метрополиса, культ Вотана – конвейеру, нордическое братство – структуре современного общества. Это было ложное обращение внутрь, убогие мечты о плуге, мече и счастье под липой» 170.

Иоахим Фест, написавший вышеприведенные строки, ничуть не преувеличивает, что подтверждает следующая цитата из немецкого автора Эрнста Вейчерта, который в 1949 году (то есть через четыре года после Второй мировой) написал: «Провидцам и истолкователям современности стало ясно, что за последние две сотни лет западный человек совершал самый страшный из всех грехов: грех интеллекта. Интеллект оставил в прошлом божественную милость древности и средневековья с тем, чтобы самому уподобиться Господу. Он покинул магическую землю, где остались примитивные люди… Он посадил на трон ratio (разум), который обитает в сознательном уме и больше нигде, для которого бессознательное – это глупость и источник беспокойств. Но мне кажется, что, когда с плеч тех, кто “знает”, с людей “с ясным разумом”, как тряпка, спадет их роскошная мантия, останутся лишь “бессознательные”. Останутся лишь провидцы, истинные художники, истинные верующие и дети. И они поднимут свои творения к поверхности из глубин земли, куда не достать ни интеллекту, ни математической или химической формуле, ни философской теории, ни логике» 171.

Сущность этих умонастроений, лежащих в основе фолькистского движения, раскрывает Иоахим Фест: «Национал-социализм был лишь симптомом болезни, на которую он ясно указал. В сфере политических объединений он являлся самым ярким проявлением интеллектуальной неудовлетворенности, псевдорелигиозной жажды, потребности в вере и стремления укрыться от практической интеллектуальной деятельности в более гостеприимной полутьме поддельных метафизических миров. Эти стремления были в свою очередь пронизаны тоской интеллектуала, замкнутого в своем литературном мире, по единству с массами. Он стремился приобщиться к их жизненной силе, свободной от пут ума, к их близости к природе, а также к их силе и эффективности в истории, о которых говорит миф о Нации. По сути, национал-социализм представлял собой политически организованное презрение к разуму…