Юрий Дубинин - Дипломатическая быль. Записки посла во Франции

Я вижу, что этот разговор рассеял усталость моих коллег.

— Для этого, Лев Исакович, я предлагаю вам срочно встретиться с главой кипрской делегации. Один на один. Выяснить, чего бы он хотел добиться. Дайте обещание, что наша делегация сделает все, чтобы помочь достичь того, чего он пожелает в сложившейся ситуации. Я же назначу на несколько более поздний час встречу с главой делегации Турции, послом Бенлером (я хорошо знал его) с тем, чтобы еще до заседания обсудить возможные варианты.

Дерзкий это был ход. Подобный внезапному ответному удару фехтовальщика не без риска для него самого. Но другого выхода не было. Я предложил членам делегации высказаться по предложенному плану. Все согласились. Мы разошлись в ожидании новостей после разговора Л. Менделевича с Мавроматисом. Заключительную телеграмму, стало быть, писать было рановато.

Прошла пара долгих часов. Наконец, последовал сигнал: Мавроматис, приглашенный к нам в представительство, уехал. Мы снова все вместе в кабинете. Все внимание к тому, что скажет Лев Исакович. Он, несколько смущенный:

— Мы говорили откровенно, — произносит он глуховатым голосом, — с разных сторон анализировали обстановку.

Говорили долго. Мавроматис сказал в завершение: исход вчерашнего заседания — наилучший из всех вариантов для Кипра, и ничего другого делать больше не следует.

Мудрый человек Мавроматис! Гора с плеч! Я даю отбой встрече с послом Турции. Мы отправляем телеграмму в Москву, не отягощая ее подробностями. Расходимся. Время запаковать и памятный председательский молоток. Но куда он запропастился? Не могу найти. Спрашиваю нашего ответственного секретаря, не видел ли он его. Тот, смешавшись, приносит молоток из своего кабинета. Немного сконфуженно объясняет, что, дескать, у него были свои планы насчет этого сувенира. Все бывает. Сейчас этот деревянный молоток пылится в моем кабинете и вызывает немалое любопытство внука, который норовит использовать его по, казалось бы, прямому назначению: забить им гвоздь.

Самолет уносит нас на Родину.

Минуло пять лет. В Мадриде начала работу вторая встреча государств — участников Общеевропейского совещания, Я был послом в Испании и руководителем нашей делегации на подготовительной части встречи. В испанскую столицу съехалось много ветеранов женевских схваток. Встречи, воспоминания. Здесь и член мальтийской делегации на женевских переговорах, тоже мой старый знакомый. Нет-нет, не посол Гудвилл, который был личным представителем премьер-министра Мальты Минтоффа. Он стоял выше того дипломата, который постоянно руководил в Женеве мальтийской делегацией. Мне как раз было интересно узнать, что стало с послом Гудвиллом, и такой вопрос я задал моему мадридскому собеседнику. Тот помрачнел, услышав вопрос. Молчал. Я повторил:

— Так что же посол Гудвилл? Что с ним, чем занимается?

— Я знаю вашу историю с послом Гудвиллом, — услышал я в ответ. — Она кончилась для него плохо. Совсем плохо.

Я не верю своим ушам.

— Но в чем же дело? Ведь он так много сделал не только для успеха Совещания, но и для Мальты? И к тому же Гудвилл поделился со мной позицией, которая исходила от самого Минтоффа.

— Это вы так считаете. Минтофф же рассудил иначе. Дело в том, что Гудвилл отдал вам в тот день действительно последнюю запасную позицию Мальты. Да, она была апробирована самим Минтоффом, но рассматривалась премьер-министром как крайняя уступка в надежде на то, что Мальте удастся получить что-то большее. Одним словом, Минтофф был раздосадован до предела и уволил Гудвилла не только из Министерства иностранных дел, но и с государственной службы вообще.

Мне стало грустно. Я призывал собеседника в свидетели того, что полученное тогда Мальтой было максимумом возможного.

— Не пойди Гудвилл на смелый шаг, не было бы ничего, ни для Мальты, ни для всех нас.

— Вы спросили меня про посла Гудвилла, я вам рассказал, — заметил собеседник и умолк.

Я остался под сильным впечатлением от услышанного, не раз мысленно возвращался к тому, что случилось с Гудвиллом, старался представить себе его чувства. Он действовал, несомненно, разумно в тех условиях, в которых оказался, и… был за это наказан. Как оценить такой парадокс? Недостаточной осторожностью, психологическим просчетом или, может быть, издержками дипломатической профессии, которая порой обрекает человека на роль заложника всесильных обстоятельств или воли капризного начальника?

При всей остроте дипломатических схваток и драматичности ситуации в ходе Совещания превалировала вера в его успех. Может быть, с этим была связана и забота о том, чтобы загодя собрать кинематографический материал, имея в виду создание в дальнейшем документального фильма о Совещании. Не знаю, где родилась такая идея — в Москве или у А. Г. Ковалева, — но ближе к концу второго этапа Совещания в Женеву на длительное время приехал один из известных кинорежиссеров с тем, чтобы запечатлеть ход дел в их развитии. Как водится, при разработке сценария кто-то тщательно рассчитывал, на кого из участников и в каких обстоятельствах сколько кинопленки использовать, кому сколько экрана отмерить, кого показать крупным планом, кого мельком.

Кинорежиссер был оформлен как сотрудник делегации, что ставило его в привилегированное положение перед собратьями по профессии, позволяя присутствовать на заседаниях, куда кинорепортеры и журналисты не допускались.

В то памятное ночное заседание, которому было суждено стать последним перед встречей в Хельсинки, наш кинорежиссер находился в зале, что я случайно обнаружил во время заседания, скользнув в какой-то момент взглядом по рядам, далеко отстоявшим от мест для советской делегации…

Документальный фильм о Совещании был сработан в кратчайшие сроки. В нем трудно было обойтись без того финального эпизода с предварительным одобрением Заключительного акта, о котором шла речь выше. Эта проблема была решена «творчески». На экране мелькнула чья-то рука с председательским молотком, опустившая этот молоток в последнем ударе в Женеве.

Видимо, заранее задуманный сценарий предусматривал какой-то иной вариант концовки женевского марафона. В жизни случилось иначе. «Ну и что же из этого? — решил кто-то. — Пусть будет хуже для фактов».

Еще один штрих к профессии дипломата.

В московском аэропорту возвращающуюся делегацию встретил А. Ковалев. Он поведал о невероятной толчее в Москве и в МИДе, в частности, вокруг формирования состава делегации для поездки в Хельсинки по случаю подписания там Заключительного акта. Самые ярые противники Общеевропейского совещания, принципиальнейшие из принципиальных в твердости по отношению к Западу, кондовейшие из кондовых в области идеологии, спешили теперь покрасоваться в финской столице, чтобы говорить: «И я там был!» По словам А. Ковалева, ни меня, ни Менделевича в списках не оказалось. Объяснение было простым: «А чего им там делать?» Как будто в Хельсинки вообще у кого-либо была работа, кроме Л. Брежнева, которому надлежало произнести речь и поставить подпись под Заключительным актом. Будем, однако, справедливы: как сказал А. Ковалев, он добился, чтобы в Хельсинки мы с Львом Исаковичем были. Пребывание там было очень кратким, и в один из дней меня пригласил отобедать с ним А. А. Громыко. Значит, не все считали, что нам нечего было там делать.