Ю. Куликов - Сподвижники Чернышевского

Не без некоторого смущения шел он к Герцену. Но первая же встреча с ним и Огаревым рассеяла все сомнения. Он увидел, что это не просто увлекающиеся люди и не фанатики. Две недели, проведенные в Лондоне (то было в феврале — марте 1860 года), оказали на Серно-Соловьевича огромное влияние. Николай чувствовал, что находит объяснение многим мучившим его вопросам.

«Лондонские изгнанники» сразу оценили ум и энергию Николая. «Да, — писал Огарев о Серно-Соловьевиче, — это деятель, а может, и организатор!»

Особенно сблизился Николай с Огаревым. Последний много занимался экономическими вопросами, которые так увлекали Серно-Соловьевича.

Они много говорили о России. Все помыслы были устремлены к ней. Жадно ловили каждую весть с родины. А вести были тревожные. Все больше убеждали они: от предстоящей реформы нельзя ждать чего-нибудь хорошего. И окончательно Николай утвердился в этой мысли, когда в Лондон пришло известие о том, что умер Ростовцев — председатель Главного комитета по крестьянскому делу, а на его место назначен граф Панин. Эта новость ошеломила Серно-Соловьевича. Вначале она показалась чьей-то глупой шуткой.

«Конечно, — думал Серно-Соловьевич, — Ростовцев был далеко не прогрессивный деятель. Но Панин! Отъявленный консерватор, идейный вождь всех плантаторов! Чудовищно!»

С газетой в руках Николай помчался к Герцену.

— Вы читали это? — спросил он еще с порога.

— Сподобился, — невесело усмехнулся Герцен.

— Но ведь это же…

От волнения Николай не находил слов.

— Да, — резко сказал Герцен. — Глава самой тупой реакции поставлен главою освобождения крестьян. Это вызов, это обдуманное оскорбление общественного мнения и уступка плантаторской партии. Не надо удивляться. Тон царствования изменился, а с ним должны измениться и все отношения… Этого следовало ожидать.

— Как важно теперь, чтобы это поняла вся Россия! — горячо отозвался Николай. — Необходимо писать об этом. Теперь же! Немедленно! Александр Иванович, я давно хотел вам сказать: я хочу писать для вас — для «Колокола». Непременно! У меня много есть что сказать!

— Спасибо, — тихо ответил Герцен. — Я ждал, что вы скажете это. Это очень нужно, чтобы нам писали именно из России. Ведь мы-то здесь, в изгнании, порой отстаем от того, что происходит там.

— Я буду писать! Много! И… я еще не говорил вам? Я начал писать большую статью — о решении крестьянского вопроса. Ведь от этого зависит все будущее России! Только для «Колокола» статья будет слишком велика — я вижу, что она разрастется в целую брошюру.

— Конечно, — согласился Герцен, — в газетной статье такая проблема не уместится. Но вы, конечно, понимаете, что в России этого никто не напечатает?

— Что ж, издам за границей. На свои деньги и под своим именем!

— Даже так? С открытым забралом? — улыбнулся Герцен. — А нужно ли — под своим?

— Да, нужно! Нам пора перестать бояться, — твердо ответил Николай.

— Что ж! Может быть, вы и правы. Но только помните — рано или поздно вам не поздоровится за это. Впрочем, если уж вступить на эту дорогу, надо быть ко всему готовым. Кому изгнание, а кому и… — Герцен не договорил и пристально посмотрел на Николая. — Так не боитесь?

— Нет!

Освеженным, бодрым, полным энергии больше, чем когда-либо, вернулся Николай из Лондона. Заехав ненадолго в Аахен к матери, он продолжил поездку по Европе.

Разумеется, эта поездка менее всего походила на путешествие праздного туриста. Николай присматривался к различным сторонам жизни Италии, Франции, Бельгии, Швейцарии. Неожиданно для себя убедился он, что казавшийся ему раньше прогрессивным (особенно в сравнении с крепостничеством!) капитализм уродлив и отвратителен. Капиталистическая экономика Европы уже начинала оборачиваться своими теневыми сторонами, и ему удалось разглядеть их.

«Я далеко не заражен славянофильством, — писал Николай Кашкину. — Но человек, сколько-нибудь ^присматривающийся к событиям, не может не видеть, что все основные начала европейской жизни, все элементы западного общества… идут к разложению».

С большим вниманием наблюдал Николай за рабочим движением. Конечно, осознать истинное значение его он не мог, но интуитивно сочувствовал ему.

Особое восхищение Николая вызвало освободительное движение в Италии. Сколько раз представлял он себя солдатом легендарной «тысячи» Гарибальди. Сражаться за свободу — что может быть прекраснее! И все-таки сердце рвалось в Россию. На родине он нужнее. Место его там. В декабре 1860 года Серно-Соловьевич возвращается в Петербург.

То было время большого общественного подъема. Все в России — иные с тревогой, иные с наивным предвкушением долгожданной свободы — ждали важных событий, ждали реформы. Но Николай, прекрасно осведомленный о ходе подготовки реформы, знакомый со взглядами людей, в руках которых, находилось дело, отрешился от прекраснодушных иллюзий. Сидеть сложа руки было не в его характере. Надо было действовать! И всю свою энергию он вкладывал в дело. Литература, публицистика, просветительство — во всех этих областях неустанно трудился он. Но затаенное беспокойство не покидало его. Он чувствовал: чего-то не хватает в его деятельности. Николай уже сознавал, с чем и за что надо бороться. При самодержавии, при сохранении помещичьей собственности на землю немыслим- настоящий прогресс. Но пути и средства борьбы были как в тумане. Нужен был какой-то ощутимый толчок, чтобы все его догадки, предположения, смутные замыслы (многие из них казались настолько дерзкими, что он боялся признаться в них даже самому себе!) встали на свое место, чтобы дан был, наконец, ясный ответ на главный вопрос: что делать?

Такой толчок, наконец, был сделан.

Как-то в начале января 1861 года Николай зашел в редакцию «Современника» — журнала, который он давно полюбил и для которого уже писал. У него созрел замысел очередной статьи по поводу земской реформы. Нужно было поговорить с редактором отдела. Редактора на месте не оказалось, и Николай собрался уходить, как вдруг в коридоре чуть не столкнулся с каким-то человеком в очках. Вглядевшись, Николай узнал Чернышевского.

Этот человек давно привлекал внимание Николая. Статьями его он зачитывался. Еще. в 1859 году он писал Кашкину: «Чернышевского ставлю положительно во главе всех наших публицистов». Несколько раз ему хотелось поговорить с Чернышевским, но все откладывал исполнение своего решения. Чернышевский почему-то казался ему недоступным, хотя был всего шестью годами старше. И Николай, не сробевший перед царем, как-то все не решался прийти к руководителю «Современника». Правда, они были знакомы по совместной работе в Обществе пособия нуждающимся литераторам, но знакомство было, что называется, шапочное, и Николай даже не был уверен, помнит ли его Чернышевский. Поэтому, поклонившись, он хотел уже пройти мимо, но Чернышевский поздоровался с ним и заговорил просто, легко, непринужденно, словно они расстались только вчера. Оказалось, что Чернышевский много слышал о Николае.