Владимир Голяховский - Это Америка

Под римскими сандалями песок
Хрустел на берегу у моря;
Солдат был грозен и высок,
Все уступали путь ему, не споря;
Он — победитель, и его закон
Теперь для жителей указка;
С копьем в руках шагал победно он,
Сверкала бронзой вычищенной каска.
— «Не затопчи мой круг!» — раздался крик;
Солдат остановился с ходу
И увидал, что на песке старик
Чертил пред ним какие-то разводы.
Солдату некогда, ему был дан приказ —
Согнать народ на площадь до заката
И объявить победы Рима час,
А Сиракузы наказать расплатой.
Чтобы возиться долго не пришлось,
Об это об ничтожество споткнувшись,
Солдат копьем проткнул его насквозь
И зашагал вперед, не оглянувшись.
Старик упал. Не боль и не испуг,
Но мысль в тоске последней угасала,
Мысль, прерванная грубо, как тот круг,
Который кровь струями заливала.
.
На площади толпа, и пламенный закат
На генерала лился, как победа.
С копьем в крови стоял пред ним солдат;
— Ты всех согнал? Не вижу Архимеда…

Если в Греции вы не бывали
И не видели вы Парфенон,
То тогда вы поймете едва ли
Тех, кто в Грецию сильно влюблен.
О, богиня Афина Паллада,
Дочерь Зевса и мудрости мать,
Я приехал в страну Элладу —
Ее древности повидать.
Побродить по прекрасным руинам
И вдохнуть, что пропало в веках, —
И в Олимпии, и в Афинах,
Ив священных дельфийских садах.
Наш отель — на уступах Парнаса,
В середине крутого пути.
Видно, не было сил у Пегаса
До вершины меня донести.
Но с упорством на эту вершину
Я и сам, без коня, заберусь;
И представил на миг я картину —
Я стою в окружении муз [151] По греческой мифологии, девять муз искусств живут на вершине Парнаса. .
Я от радости чуть не заплакал
И стеснилось дыханье в зобу.
— Предскажи, о дельфийский оракул,
Мне оставшейся жизни судьбу.
В наши дни и оракул — безбожник
Для ответов глядит в интернет.
Устарел Апполонов треножник
За прошедшие тысячи лет.
.
И оракул включил свой компьютер,
Посмотрел и с улыбкой сказал:
— Ты покатишься вниз, но не круто,
Сохранив свой душевный накал.

Я видел всех людей поклоны
За все прошедшие века,
Внизу стояли фараоны,
На них смотрел я свысока.
Потом раздался топот конский,
Скакун летел, что было сил,
И Александр Македонский
Коня в галопе осадил.
Он здесь властитель был державный,
Он не боялся никого,
Он думал, что мы были равны.
Гордец! — я выше был его.
Блестело римское железо,
Полки сошлись со всех сторон,
Высокомерный Юлий Цезарь
Ко мне явился на поклон.
И за любовником назавтра,
Блестя короной золотой,
Сошла с носилок Клеопатра
И пала ниц передо мной.
А после них почти по брови
Меня засыпало песком,
Арабы здесь потоком крови
Египет залили кругом.
О, много крови человечьей —
Сраженья, крики, вопли, стон…
А позже — звук французской речи,
Передо мной Наполеон.
Не мог глазам своим он верить,
Дивился мне и по пути
Он приказал меня измерить,
Хотел во Францию везти.
— Но я с Египтом не расстанусь,
Я — часть его великих дней,
Я вечный сфинкс, я здесь останусь
И буду новых ждать гостей.
Прошедшей славы отголоски
Я слышу в речи толп людских.
Я — царь моей пустыни плоской!
Египет весь у ног моих.

Он правил силой деспотизма,
Он только так умел и мог,
Но он культуру элинизма
Принес из Греции в Восток.
Его карят за истерию,
За бешеный величья нрав,
Но основав Александрию,
Он на века остался прав.
На смертном ложе холодея,
Он в ней хотел найти покой.
Достался город Птолемею,
Он прах царя привез с собой.
Ему воздвигнул он гробницу,
Какой еще не видел свет,
И люди шли туда — дивиться
Надгробью гения побед.
Светил маяк Александрийский,
Стекались в город все дары,
И вез корабль финикийский
В него восточные ковры.
Туда стремились все за знаньем —
Ученый римлянин и грек,
Читать папирусов собранье
В царице всех библиотек.
Не ней другой царицы слава
Гремела притчей всех времен —
Там Цезарь, властелин державы,
Был Клеопатрою пленен.
Александрийского секрета
Там было множество чудес,
Весь город был как чудо света,
Пока он в море не исчез.
Я посетил его руины,
Бродил по царственным местам,
Александрии дух старинный
У моря чудился мне там.
Афины — Рим — Александрия —
Славнейшая из всех триад.
.
Его карят за истерию,
А он воздвиг великий град.

Какая вонь, какая грязь
На улицах Флоренции,
Он в храм вошел, перекрестясь,
И встал спиной к Винченции.
Там было дымно от свечей
И душно от их гари,
Но от не отводил очей
От Беатриче Портинари.
Он приковался волшебством
К девчонке в красном платье,
И ей молился под крестом,
Не глядя на распятье.
Что было в ней, какой магнит
Звезды на небосклоне?
В такой совсем простой на вид —
Его живой Мадонне.
Он не задумывался, он
Мечтал о взгляде встречном;
И первым чувством поражен,
Он знал — оно навечно.
Ему и ей по девять лет,
И сквозь молитвы лепет,
Он богу дал в тот миг обет
Сберечь свой юный трепет.
С Палаццо Векия в тиши
Пробили семь куранты.
.
Отец шепнул ему: — Пошли.
Пора к обеду, Данте.

He мечтал я, что буду когда — то
Плыть по водам широкой ла Платы,
И увижу могучий простор,
Где сражался el Conquistador;
Но теперь я с историей рядом,
И скользят перед мысленным взглядом,
Каравеллы испанских флотилий,
Будто их из веков возвратили;
Серебром и добычею пьяны,
По порогам опасной Параны,
Добирались испанцы до устья
Уругвайского захолустья;
Там, на отдыхе, брызги ла Платы
Освежали их тяжкие латы,
Но индейцы коварной толпой
Убивали пришельцев порой,
И горели ночами костры —
Канибальские шли там пиры.
Я смотрю сквозь века на ла Плату,
На кастильского дона расплату,
Слышу дикие крики окрест —
Был тяжел католический крест,
Мир открытий был полон тревог,
И жесток был туземный божок.
Но на радость и жадность к наживе,
Флаг испанский являлся в заливе,
Каравеллы, уставши в морях,
Там качались на якорях;
Те, кто выжили, — стали богаты,
Покидали просторы ла Платы,
Загрузив серебром корабли,
Растворялись в туманной дали.
Провожаю их мысленным взглядом —
Проплывает история рядом.
.
Не мечтал я, что буду когда — то
Плыть за нею по водам ла Платы.

Ты спрашиваешь, что причиной,
Что я так рано поседел? —
Мужчина должен быть мужчиной,
Ответственность — его удел.
Пред ранней старостью в испуге
Смешно мужчине унывать —
Чтоб мир в подарок дать подруге,
Мужчина должен мир создать.
Кто этой чести удостоен,
Тот и отмечен сединой;
Мир на мужских костях построен,
Омытых женскою слезой.
Всю тяжесть жизни неделимо
Мужчина дожен брать один,
И седину своей любимой
Купить ценой своих седин.