Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

Мой спутник отошел в сторону, и вдруг из массы жидкого стекла донесся его испуганный голос:

— Куда вы?! Не уезжайте! Я здесь! Здесь!!

С перекошенным лицом он вынырнул из ничего и судорожно припал к машине.

— Мне показалось, что вы тронулись дальше… — всхлипывал он. — Машина сначала раздулась, как гора, потом стала длинной и поползла вперед…

Комната смеха в Танезруфте… Кто однажды заглянул в нее, не забудет этого бреда до самой смерти. Или до погружения в безумие: потому что такие комнаты смеха имеются и у нас. Они называются камерами для умалишенных.

Остановилось ли время? О, нет, оно идет, приближая минуту освобождения. И этому есть доказательства: растет щетина на наших подбородках, все гуще слой грязи на лицах и руках, исходящий от нас при каждом движении запах все сквернее.

Ранним утром на горизонте появляется лиловое пятно. Оно голубеет, потом синеет… Появляются контуры роскошных пальм…

Мираж? Опять обман?!

Нет, настоящий оазис! Живой оазис!!

Ощущение такое, как будто бы на утлой ладье мы переплыли океан.

— Земля! Земля!! — дружно, не сговариваясь, закричали четыре взрослых человека, чуть не плача от радости, пританцовывая и еле сдерживая желание броситься друг другу на грудь.

Языки развязались: все говорят разом, все шутят. Гастон кажется невероятно милым, он рассказывает невинный анекдот об одной еврейке, которая переезжала Сахару. Три моих спутника оглядываются назад, радостно вздыхают, и каждый по-своему подводит итоги:

— Проклятые места!

— Кошмар наяву!

— Серый ад!

«Ну, а мои выводы?» — думаю я.

После раздумья, говорю себе: «Хоггар — тысяча воспоминаний и образов. Танезруфт — только одно — ужас. А все вместе — удивительная многоликость пустыни. Как хорошо, что я это видел и пережил! Как хорошо!»

Наступил день, когда на желтом фоне песка вдали появилось что-то серое, потом зеленоватое. Трава! Не пучки высокой жесткой верблюжьей травы, а маленькие участки самой обыкновенной травы, вот такой, как у нас, только чахленькой и пыльной. На сером песке эти зеленые островки плыли по обеим сторонам машины, увеличиваясь и сливаясь. Несколько часов хода, и мы катим по траве, а справа и слева проплывают островки песка. К вечеру они исчезли. Я обернулся и долго смотрел на желтое пятнышко. Оно отодвигалось назад, становилось все меньше и меньше и, наконец, исчезло. Из вида, но не из памяти…

Р-р-р-р-р…

Машина резко тормозит.

— Что такое?

— Смотрите — муравейник!

Мы выходим, садимся на корточки. Обыкновенный муравейник. Сотни маленьких созданий деловито снуют взад и вперед.

Жизнь!

Потом я вынул блокнот и записал день и час еще одного знаменательного события: наш путь перебежала зеленая ящерица. Не серая рогатая гадюка пустыни, а обыкновенная ящерица, такая, как у нас на родине!

Вот и первое злаковое, первый благодатный колос! Привет тебе, источник жизни! А когда из голубого ласкового неба вдруг донеслось чириканье птицы, мы опять многозначительно посмотрели друг на друга: великое безмолвие отодвинулось назад и, наконец, кончилось. Для меня с Сахарой навсегда кончено. Я пересек пустыню, впереди опять жизнь. Но какая?..

Белая машина в своем неутомимом беге быстро раскручивает очаровательный фильм о бурном нарастании всевозможных форм жизни. Финиковые пальмы давно исчезли, появились мимозы, гигантские фикусы, знаменитые крам-крамы, ююбы, эйфорбы, первые паркинсонии. Кругом ничего серого, только буйная зелень и яркие цветы. Трава все выше, все сочнее. Теперь она с головой закрывает нас с машиной, которая нырнет в бесконечные кори и гульби, здешние уэды, щедро украшенные роскошной тропической зеленью.

Вместе с растительностью на глазах богатеет животный мир: еще вчера в сухой траве мелькнули грациозная газель и первый страус, а сегодня по обширным лугам совсем недалеко от нас бродят стада зебу и зебр, неподвижно стоят у деревьев группы жирафов. В одном кори я сунулся было к роскошно цветущим кустам эйфорбы и спугнул мирную чету носорогов!

Бессознательная радость, умиление и нежность наполняют душу: я чувствую себя именинником, я готов обнять каждое зеленое деревце, поцеловать каждый цветочек в траве. Какое счастье, какое торжество! Розовые ибисы летят, оставляя в воздухе хлопья розового снега. Открытая вода! Сначала большие лужи в кори, потом с пригорка открывается во всем великолепии озеро Чад — уходящая за горизонт гладь невероятно синей воды, остроносые пироги, пестрые рыбаки и бьющаяся в сетях серебряная рыба.

Гао… Н’гигми… Риг-Риг… Мао… Массакори…

Прощание с туарегами мне запомнилось особенно хорошо. Оно осталось в памяти как символ.

Стемнело, до деревни осталось часа два хода. Мы единогласно решили ужинать в степи. Машину остановили на дороге, наломали сухих веток и тут же разложили большой костер, на котором поджарили куски мяса. Это был час веселого обжорства, заслуженный отдых очень усталых людей среди густой зелени, под прохладным звездным небом. Мы ели и слушали музыку усыпающего дня — сонные голоса птиц, легкий шепот листьев, лившиеся из невидимых степных просторов таинственные и мелодичные звуки.

Вдруг раздался топот сотен копыт. Все подняли головы и прислушались, топот ближе и ближе, расстегнули кобуры, пули в стволе. Ну?

Из кустов шагах в ста от нас показался конный отряд туарегских воинов, рысью наперерез пересекавших нашу дорогу. Всадники ехали попарно, глядя вперед, держа копья наперевес. Красноватый отблеск костра выхватывал из мрака одну пару за другой, воины проезжали молча и исчезали во тьме. Ни одна голова не повернулась к нам, ни один любопытный взгляд в нашу сторону, ничего.

— Эй, вы, какого черта шляетесь здесь? — вдруг крикнул Гастон. — Кто начальник?

Всадники осадили коней. По цепи побежала вперед передача каких-то слов. Минута ожидания. Потом сразу у костра из темноты вынырнул всадник, спешился и замер, вытянувшись, как струна. У него не было копья, в правой руке он держал огромный цветок эйфорбы, случайно сорванный на скаку, левой опирался на рукоять меча, небрежно бросив поводья на шею своего скакуна. Колеблющийся свет то погружал статную фигуру в темноту ночи, то выдвигал ее вперед, и тогда становились заметными подробности — браслет на левой руке с вделанным в него маленьким кинжалом, ожерелья и амулеты на шее, кровавый блеск глаз на покрытом черным покрывалом лице и два французских ордена на груди. Наездник молчал, потому что туарег никогда не начинает говорить первым.

— Кто ты?

— Я — Кагетан, вождь.

— Чего вы бродите по ночам в степи?

— Белый начальник послал сто всадников объехать его округ.

Мы успокоились, опять сели к костру. Кто-то начал снова жевать. Особенно понравились всем кресты на груди вождя: