Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

Была и третья проблема у фрау Балли. До трагической катастрофы с профессором их квартиру обслуживала девушка из бедной тирольской семьи. Такие беднячки тысячами приезжают на заработки из нищей Австрии в богатую Швейцарию, их здесь называют белыми негритянками и платят вполовину меньше, чем швейцаркам. И все же те усиленно кланяются, благодарят и судорожно цепляются за работу. Эта белая негритянка несколько лет тому назад приехала в Цюрих в зеленой солдатской шинели, какие в Австрии после войны раздавались американской помощью. Фрау профессор привыкла к ней, ей нравились трудолюбие и честность своей служанки. Служанки! В настоящих и хороших домах господам прислуживают горничные, а не служанки. Теперь служанка ей больше не нужна. Ей нужна горничная! Фрау профессор, получив страховую премию, заметила и нелепость имени девушки — Валькирия. Ну какая дикость именоваться Валькирией! А немецкий язык! А манеры, наружность! Нет, дальше так продолжаться не могло. В Цюрихе девушка отдохнула и отъелась, щеки у нее стали малиновыми, а пышные крестьянские формы стали распирать старенькое платье. Для женщины такая служанка хороша, но для дамы? Здесь надо подумать, очень подумать! Фрау профессор начала называть девушку Вики, объясняя своим новым знакомым, что ее горничную зовут фрейлейн Викторией. Вики получила дорогое шерстяное платье и в обязательном порядке принимала на ночь слабительное, а по утрам фрау профессор давала ей уроки хорошего тона. Вот и сейчас энергичная, подтянутая, с загорелым лицом и гладко причесанными соломенными волосами дама стояла посреди комнаты и учила фрейлейн Викторию, а похожая на слоненка Вики, потихоньку от хозяйки уже съевшая булку хлеба с куском копченого сала, делала вид, что прислуживает гостям, изо всех сил старалась придать своим движениям грациозность, а лицу — равнодушную учтивость.

— Представьте себе, фрейлейн Вики, что вы слышите звонок в передней. Что вы предпримете?

В этот момент действительно звякнул звонок.

— Кто бы это? В такой ранний час? Ладно, Вики, я хочу сказать, фрейлейн Вики, не летите сломя голову! Больше достоинства и выдержки! Вы служите в хорошем доме! Ну!

Хозяйка небрежно присела в кресло и взяла в руки английский журнал.

— Да, фрау профессор дома! Сейчас доложу! — услышала она искусственно деревянный голос девушки.

«Гайсберт ван Эгмонт, — прочитала дама на визитной карточке. — Какой-то иностранец? Удивительно».

— Просите, пожалуйста.

В дверях показались долговязая фигура и подвижническое лицо нового Мореля.

Он говорил около часа и когда закончил, то долго еще глядел в пространство. Перед ним встали раскаленные добела скалы Хоггара, красочная толпа туземцев и Тэллюа… Два рабочих несут умирающего, его светлые волосы метут песок и пыль Сахары… Благоухающий брат Гиацинт отпевает тело… Памятник, расторопный Сиф нацарапал на камне приличествующие случаю слова… Залп. Бегут врассыпную куры и женщины… Все кончено.

Суровое лицо с впавшими щеками оживилось, непричесанные волосы уже не оскорбляли европейский глаз. В эту минуту художник был положительно хорош!

Они с чувством помолчали, все еще глубоко переживая случившееся. Это скорбное молчание было красноречивой данью памяти покойного, трагическому величию пустыни и всему, всему…

— Скажите, пожалуйста, господин ван Эгмонт, — начала наконец хозяйка, — имеет ли право вдова самоотверженно погибшего, нет, я бы сказала, принесшего себя в жертву науке и геройски погибшего ученого, на какие-то процентные отчисления в порядке единовременного вспомоществования с суммы, в которую оценен найденный господином профессором клад?

Хозяйка подняла на гостя ясные, прозрачно чистые и беспредельно честные глаза. Гай тряхнул лохматой головой. Тогда фрау профессор повторила свой вопрос и для большего вразумления утроила длину фразы, что вполне позволяет немецкий язык, отличающийся, как известно, некоторой тяжеловесностью.

Посетитель взял себя за длинный нос. Он, видимо, усиленно старался осмыслить вопрос. Они некоторое время молча глядели друг на друга.

«Может быть, и выйдет! Какая блестящая неожиданная мысль! Как молния! Это означает пятиместный Горх, модель “Адмирал” цвета кофе с молоком и даже с ливрейным водителем в придачу», — думала и в душе ликовала фрау профессор.

Художник подумал: «Сука».

Госпожа д’Антрэг, урожденная девица де Бриньоль, по отцу, да и по мужу принадлежала к старинным дворянским родам, оставившим немало павших на полях сражений, которые за последние пятьсот лет своей истории вела Франция. Поэтому у де Бриньолей и д’Антрэгов ношение траура было скорбным уделом и гордой привилегией матерей и жен. Однако времена меняются и вместе с ними люди. Отдав франции мужа и сына, госпожа д’Антрэг не смогла сохранить традиционное величавое спокойствие: для нее оно всегда оставалось лишь личиной, прикрывавшей смятение, поиски и надежды.

Жена капитана Ксавье д’Ангрэга с начала мировой войны записалась в общественную организацию помощи раненым. Так поступали все жены офицеров, да и многие другие женщины и девушки Франции. В этом не было ничего особенного. Госпожа д’Антрэг добилась разрешения посещать передовые позиции. Но и в этом также не было ничего исключительного — она была католичкой и патриоткой. Как все. Но молодая женщина отличалась от других дам спокойной серьезностью: она любила жизнь и жадно смотрела вокруг, стараясь заметить и понять окружавшее. Это и привело к первой катастрофе в ее жизни — потере внутреннего равновесия. Ведь по жизни спокойнее всего идут равнодушные, у которых нет сомнений. Но появилось первое — тогда берегись: это начало длинной нити, нагнешься, поднимешь конец, ну теперь и наматывай всю жизнь клубок, покуда нить не доведет тебя…

Куда?..

К истине!

«А что такое истина? — думала госпожа д’Антрэг. — Вспомни, кому этот вопрос задавали искусители и кто не мог дать на него ответа»…

Работа требовала частых и быстрых переездов из глубокого тыла в большие прифронтовые штабы, а оттуда в окопы на передовую. Потом опаленная огнем взрывов, посыпанная землей, политая солдатской кровью и почерневшая от дыма молодая женщина начинала обратный путь. Мылась и завивала себе волосы, в прифронтовых штабных городках слушала назойливые намеки блестящих офицеров и, наконец, в далеком тылу сдавала стонущее человеческое рванье, чтобы увидеть немое страдание народа и торжествующий угар обогащения предпринимателей, поставщиков и спекулянтов.

Эти удивительно резкие контрасты будили сознание. «Как ужасно!» — повторяла себе госпожа д’Антрэг в первый год войны. «Как непонятно!» — во второй. «Как отвратительно! Война — это великая ложь!» — в третий. На четвертом году госпожа д’Антрэг стала сильно уставать, ее теперь уже нельзя было назвать молодой женщиной. «В окопах солдат поднимают в атаку именем родины, а ведь это обман, — печально рассуждала она, дежуря по ночам на свалке израненных тел. — Штабы с их грызней и карьеристской суетой — это фабрика бесстыдной лжи. А тыл? О, это мерзкое вранье в газетах… Растление совести и разума… Война — не что иное, как гигантская машина: с одной стороны в нее втискивают трупы, а с другой — получают за них денежки. Отвратительно и непостижимо. Все должны видеть это, но многие слепы и не замечают, и все молчат. Все».