Стефан Цвейг - Вчерашний мир. Воспоминания европейца

Поразительно, каким иллюзиям предаешься подчас в безвыходных ситуациях! Как-то я читал, что во время войны состоятельных французских евреев доставляли из Франции в Освенцим в спальных вагонах; и только там, перед лицом газовых камер, они осознавали, что́ было их неотвратимой судьбой. От меня никто не требовал сомкнуть глаза перед варварской смертью. Эта чаша меня миновала. Но разве оставить родину – это не своего рода смерть? Так сказать, миниатюрная смерть, подслащенная слабым утешением, что еще и после нее будет какое-то существование, какая-то жизнь. Мне ведь даже не предстояло, как многим русским евреям, покинувшим страну до меня, путешествие в неизвестность. Не в Израиле и не в Соединенных Штатах Америки – в Вене мне предложили (пусть и не на очень длительный срок) кров и вполне разумную работу по профессии. Во время моей четырехнедельной стажировки в Вене мои гостеприимные хозяева заботились не только о моем хорошем самочувствии – волей-неволей я говорил с доктором Вольфгангом Краусом из Литературного общества Австрии (и не только с ним) и о России, и о моей ситуации там и находил исключительное понимание и даже готовность мне помочь.

Здесь мне следует заметить, что до поездки в Вену я никогда не встречался ни с одним австрийцем, пока в один прекрасный день моя дочь (тогда еще она жила с нами и подрабатывала в качестве гида с английским языком) не привела к нам в дом даму из Вены, австрийскую писательницу Ирену Монжуа, которой она рассказала, что ее папа – переводчик Стефана Цвейга. С этой дамой я встречался позже в Вене – у нее дома, на Цирерплац, в Третьем районе, и в Литературном обществе, где она представила меня своему доброму знакомому – гофрату Раулю Кнойкеру, который был связан с венской школой Рудольфа Штайнера не только через троих своих детей, обучавшихся в этой школе, но и через Антропософское общество, которое оказывало влияние на характер этой школы.

До тех пор я никогда не занимался антропософией Рудольфа Штайнера, да и такой возможности в Советском Союзе не имелось: произведения Штайнера и вся антропософская литература хранились в спецхране, который для простых смертных был недосягаем. Но для этой толерантной школы в Вене то, что я не антропософ, никакого значения не имело. Ни для гофрата Рауля Кнойкера, ни для немолодой обаятельной дамы и своего рода души антропософского объединения в Вене доктора Элизабет Гергели. Ей и ее помощи и содействию через посольство Австрии в Москве, ее прямому обращению к известным ленинградским учреждениям я обязан тем, что в конце концов мне разрешили выезд в Австрию, чтобы преподавать русский язык ученикам венской школы Рудольфа Штайнера.

Но пока дело не зашло так далеко. Я все еще в Ленинграде, бился над вопросом: покинуть ли мне Россию и отправиться с женой в Вену или переждать, как я выжидал до того, вопреки всем неопровержимым фактам, и догадкам, и домыслам. Решение давалось мне тяжело, потому что было ясно, что в случае моего отъезда мне придется многое оставить (не в последнюю очередь часть меня самого – более половины моей, к тому времени длившейся уже пятьдесят четыре года, жизни). Конечно, такие же чувства испытывали многие русские евреи, и немало моих ленинградских друзей и знакомых, которых из-за эмиграции я потерял больше, чем из-за болезни и превратностей жизни. И я терпел муки, изводился с каждым из них. Но вот я начал ощущать разницу в том, терзаешься ли ты, сострадая другим, или пьешь эту горькую чашу до самой последней капли сам.

И еще раз я стоял на кладбище, на этот раз в Ленинграде, – чтобы проститься со своим старым другом Володей Михайловым, который некогда подарил мне карманное издание цвейговского «Вчерашнего мира». В те времена – хотя уже потрясенный и глубоко взволнованный этими воспоминаниями европейца – я представить себе не мог, как сильно эта книга изменит мою жизнь. Володе, который тем временем стал профессором Ленинградского университета, я еще успел доставить некоторую радость, передав переведенное мной на русский язык издание той книги, которую я открыл благодаря ему. Через четыре недели после этого он попал в больницу, где в жутких мучениях вскоре скончался от запущенного рака. Я успел навестить его в больнице, посидеть у его постели и задержать взгляд на его некогда красивом, с пронзительно-голубыми глазами лице, которое теперь было отмечено смертью.

И вот был только гроб, и земля поверх него, и венки, и цветы от тех, кто, как и я, пришли сказать ему последнее «прощай». Я простился с ним и уже начал прощаться с Ленинградом с доброй надеждой в сердце, что хотя бы от случая к случаю, так сказать, короткими визитами смогу из Вены в него возвращаться; как сын Посейдона Антей из древнегреческой мифологии возвращался все снова и снова к своей матери (богине земли Гее), чтобы почерпнуть новые силы от соприкосновения с ней. Но в те дни прощания это была именно только надежда, не более, потому что о том, что меня ожидает за российскими границами и как сложится моя жизнь в Вене, у меня было весьма туманное представление. Да и по сути дела, я себе этого и представить не мог.

Итак, прощание. Прощание в рассрочку. Прощание с людьми (мертвыми и живыми): с родственниками и немногочисленными друзьями, которые у меня еще остались. С Невским и с моей ежедневной дорогой в институт вдоль Фонтанки. Прощание с книгами и картинами в нашей квартире, с привычными вещами и видом из окон на искрошившуюся заднюю стену дома напротив, с проходом на Загородный проспект – прямо к тем самым Пяти Углам, о которых я сказал в прологе к этой книге.

И в то время как в квартире кругом стояли полуупакованные сумки и чемоданы, по радио прозвучал женский голос: председатель Союза русских женщин говорила о недопустимости каких бы то ни было отношений русских женщин с еврейскими мужчинами. А я невольно восстанавливал в памяти обстоятельства смерти матери Стефана Цвейга.

Цитата: «Восьмидесятичетырехлетняя женщина утром неожиданно потеряла сознание. Вызванный к ней врач сразу же заявил, что она едва ли переживет ночь, и пригласил к постели умирающей сиделку, женщину лет сорока. Рядом не было ни меня, ни моего брата, единственных ее детей, да мы и не могли прибыть, ибо и приезд к смертному одру матери представители „германской культуры“ сочли бы преступлением. Поэтому вечер в квартире согласился пробыть один наш родственник, чтобы хоть кто-то из родных был рядом во время ее смерти. Этому нашему родственнику тогда было шестьдесят лет, он сам давно уже болел и год спустя умер. Когда он в соседней комнате как раз собрался приготовить на ночь постель, появилась – к ее чести надо признать, довольно смущенная – сиделка и заявила, что в силу новых нацистских законов она, к сожалению, не сможет остаться на ночь у одра умирающей. Мой родственник – еврей, и она, будучи женщиной в возрасте до пятидесяти лет, не имеет права остаться на ночь под одной с ним крышей, даже рядом с умирающей, ведь, по логике Штрайхера, первой мыслью еврея должно быть поползновение надругаться над чистотой германской расы. Разумеется, сказала она, это предписание ей ужасно неприятно, но она вынуждена подчиняться законам. В результате мой шестидесятилетний родственник был вынужден вечером покинуть дом, чтобы с моей умирающей матерью могла остаться сиделка; теперь, возможно, понятно, что я вздохнул с облегчением оттого, что ей больше не придется жить среди подобных людей». Это Стефан Цвейг.