Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII

На набережной в Сели-базаре дырявую коробку осмотрели проходимцы в котелках и остались весьма довольны.

— Ставьте мачты и марш в море! — крикнул с набережной капитану один из них.

— А обшивка? Это же решето! При следующем шторме шхуна развалится на куски! — ответил за капитана Женька.

— Делайте, что приказано. Скоро турки будут здесь. Нам нельзя упускать ни одного дня!

— Это невозможно…

— Кто не согласен — пусть укладывает свое тряпье и убирается к чертям!

Так стояли они друг против друга — котелки на высокой набережной, люди в непромокаемых куртках — внизу, на палубе, и сверлили друг друга ненавидящими глазами.

— Сссобаки! — рычали внизу на разных языках.

— Ну? — посмеивались сверху. — Думайте скорее, нам холодно торчать на ветру!

Матросы понуро разошлись по местам. Они знали: в городе подыхают от голода сотни тысяч беженцев — работу найти невозможно.

Таков был предметный урок политграмоты…

А в ноябре кое-как подлатанный «Эглон» уже опять по-разбойничьи крался на восток. Теперь это была дырявая калоша, лишь изящными обводами напоминающая прежний пиратский корабль. Пепе списался на берег, сообщив на прощание, что «Эглон» застрахован на крупную сумму. Хозяева надеются, что скоро судно пойдет ко дну и они получат солидную страховую премию. «Ухожу потому, что я не смертник», — пояснил Пепе, взбираясь по трапу на высокую набережную.

Но и люди на палубе «Эглона» уже не те. Вот сквозь тучи холодных брызг и пены они смотрят в хмурую даль, суровые красномордые люди в желтых непромокаемых куртках и теплых вязаных колпаках. Они молчат. Губы, белые от морской соли и ветра, плотно сжаты… В их сердцах бушует злоба…

Свежий ветер долго мотал «Эглон» вдоль берега, и когда, наконец, капитану удалось приткнуться в каком-то маленьком порту, выяснилось, что городок уже занят кемалис-тами: разбойничье судно с грузом чая, сахара и спирта попало на другую сторону огненной черты, разделяющей два мира, и проходимцы в котелках вдруг потеряли над ним власть. Кемалисты сообщили, что белые бегут из Крыма в Турцию. Это было неожиданно…

Капитан дотянул дипломатические переговоры до вечера, а ночью паруса были бесшумно подняты, и «Эглон» выскользнул в туманное зимнее море.

— Ну, а теперь что? Опять возьмемся за старое? — спросил Андрюшка Женьку.

— А что нам делать?

— Балда! Поднять бунт и уйти к красным, в Крым.

После долгого молчания Женька, глядя на черную воду за бортом, заговорил мрачно:

— У капитана в столе браунинг. Оба эстонца за него. Полагаться на мотор нельзя. Палубные матросы — сволочи и бродяги…

— Значит, мы вдвоем должны провернуть все дело и под парусами зимой пересечь Черное море?!

— Ну?!

— Если нас не убьют и если я сумею правильно проложить курс на Севастополь, то дня через четыре мы будем там.

И Женька с видом лихого моряка сплюнул за борт. В романах люди в таких случаях обнимаются или крепко жмут друг другу руки, а зачастую пользуются подобным случаем для политической, идейно насыщенной речи. Но у них все обошлось проще: заговорщики стали потихоньку предлагать свой план каждому матросу отдельно, чтобы другие не знали. Не сговариваясь и не моргнув глазом, все единодушно внесли встречное деловое предложение: трех эстонцев выбросить за борт, название, порт приписки и номер стереть с кормы, все документы уничтожить вместе с флагом, а судно продать кемалистам. Мотор новенький, за судно с мбтором дадут тысяч шесть лир, значит, на каждого придется не меньше тысячи наличными. В Константинополе надо заявить, что судно пошло ко дну, и представить в морской суд иск хозяевам за якобы потонувшие личные вещи.

— Придется все брать в свои руки, — прошептал Женька, когда обед сварился и он забежал к Андрею в камбуз снять пробу.

План действий был составлен в три минуты.

Капитан, как всегда, вышел перед обедом «подышать чистым воздухом», то есть постоять в туче брызг и, обозревая безрадостный горизонт, пососать ядовитую трубочку. Андрюшка принес ему в каюту холодную закуску — маслины и рюмку крепкой дузики, анисовой водки, которую на востоке доливают водой, отчего она становится белой, как молоко, и заедают маслинами; попутно он стянул из стола заряженный браунинг и отдал его Женьке. Подал капитану мыло, тазик и полотенце, усадил за железный столик и принес объемистую миску горячего супа и ложку. Потом они вдвоем — Андрей с ломом, Женька с браунингом — распахнули дверцу каюты и дружно заорали:

— Руки вверх!

Капитан спокойно поднял на них белесые глаза.

— Цто? Вы закрывайт дверь с той сторона. Когда я обе-довайт, то не разговаривают. Васе дело мозет подоздать.

И он начал хлебать суп. Заговорщики опешили.

— Вы арестованы! На судне политический переворот! Поняли?

— Ну и цто?

И капитан продолжал невозмутимо хлебать суп.

— Да вы слышите?! Вы арестованы!

— Ну и цто? Англицане вас будут весить. Кок, давайте рагу и компот!

Женька и Андрюшка вышли. Андрюшка принес рагу и компот. Потом оба постучали в дверцу и вошли опять. Сняли колпаки и, вежливо приставив капитану к груди лом и пистолет, растолковали, что судно ложится на норд-норд-вест и идет к большевикам в Севастополь.

— Ну и цто? — хладнокровно ответил эстонец. Не спеша допил компот и откинулся на койке. — Боцман, вы отвецайт за судно. И за курс. Карты здесь и секстан тозе. Я отдыхайт!

Он улегся, прикрылся бушлатом, повернулся лицом к переборке, за которой журчала вода, и засопел.

Узнав об успехе социальной революции и о переходе власти в руки трудящихся, хмурые эстонцы Мартин и Август переглянулись, застопорили мотор и сообщили, что он вышел из строя. Оба тоже легли на койки и заснули. Матросы палубной команды, узнав о свободе, сначала затеяли жестокую драку, а потом сообразили, что раз начальства нет, то работать не надо, а потому откупорили ведерный бидон спирта, вскипятили ведро крепчайшего и сладчайшего чая, благо трюм был наполнен армейскими банками с чаем и сахаром, и затеяли пир. Стоять на вахте все трое наотрез отказались. Для теплоты они закрыли люк кубрика, и скоро оттуда, как из-под воды, понеслись невероятные звуки объединенной греко-татаро-турецкой песни. В гальюн заговорщики пропускали их по одному, под дулом пистолета. Палуба опустела, Андрюшка и Женька вдвоем остались лицом к лицу со свободой.

Когда Христа-грек, выхлестав треть ведра спирта с чаем, на четвереньках выполз наверх к борту, Андрюшка стоял у штурвала, а Женька закрыл люк и кубрик, запер его и выразительно, так сказать в лицах, показал, как вчера он, грек Христа, когда кемалисты принялись его вешать и уже надели ему на шею петлю, побелел, шлепнулся на колени и зарыдал, вымаливая жизнь, и как он, боцман, отбил своего матроса, доказав туркам, что русские греки прибыли в Россию до рождения Магомета и вовсе не являются греками и очень любят турок. Стоя на коленях с текущими по щекам слезами, Христа даже начал сипло тянуть какие-то суры из корана, а Женька, как фокусник, тыкал в него пальцем и торжествующе повторял: