А. Фадеева - Екатерина II без ретуши

Из монографии «Екатерина Великая» Николая Ивановича Павленко:

План реформы и ее воплощения еще находился у Екатерины на кончике пера и еще недостаточно выкристаллизовался в деталях, но она спешила поделиться своим начинанием с западными корреспондентами.

Из писем Екатерины II Ф. М. Гримму:

Умру от проворства пера, потому что в жизни моей я столько не царапала, сколько теперь. Я царапаю прекрасные манифесты, весьма красноречивые.

Из переписки Екатерины II и Вольтера:

Я только что дала моей империи «Учреждение о губерниях», которое содержит в себе 215 печатных страниц in 4° и, как говорят, ни в чем не уступает «Наказу». Это плод шестимесячной работы, исполненной мной одной.

Владимирский наместник граф Р. И. Воронцов в донесении Екатерине II:

…Не столько наблюдал я регулярную фигуру округи, столько о том, чтоб во всякой округе было довольное число дворян, могущих отправлять уездные и земские службы, чтобы одного помещика деревни не были разделены по другим уездам, а сколько можно заключалось бы в одной округе, и чтобы предписанное число душ наполнено было.

Из монографии «Екатерина Великая» Николая Ивановича Павленко:

В один и тот же день, 21 апреля 1785 года, императрица обнародовала две жалованные грамоты, которым была уготована долгая жизнь. Одна из них была адресована дворянству и пышно называлась «Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства», другая предназначалась горожанам и называлась скромнее: «Грамота на права и выгоды городам Российской империи».

Из воспоминаний Людовика Филиппа Сегюра «Пять лет при дворе Екатерины II» о расстановке политических сил в Европе накануне Второй русско-турецкой войны (1787–1791):

В это время я часто бывал у императрицы в Царском Селе; она с жаром передавала мне ложные слухи, распускаемые в Европе об ее честолюбии, эпиграммы, на нее направленные, и забавные толки об упадке ее финансов и расстройстве ее здоровья. «Я не обвиняю ваш двор, – говорила она, – в распространении этих бредней; их выдумывает прусский король из ненависти ко мне, но вы иногда верите им. Ваши соотечественники, несмотря на мое расположение к миру, вечно приписывают мне честолюбивые замыслы, между тем как я решительно отказалась от всяких завоеваний и имею на это важные причины. Я желаю одного мира и возьмусь за оружие в том только случае, если меня к тому принудят. Одни неугомонные турки да пруссаки опасны для спокойствия Европы, а между тем мне не доверяют, а им помогают». В ответах моих было более вежливости, нежели убеждения, потому что, хотя Потемкин говорил мне точно то же, я замечал, что он только на время отложил свои честолюбивые намерения, но еще не отказался от них.

Раз как-то, рассказывая о грабежах кубанских татар и жестокостях визиря, он сказал мне: «Согласитесь, что турки – бич человечества. Если бы три или четыре сильные державы соединились, то было бы весьма легко отбросить этих варваров в Азию и освободить от этой язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Не правда ли, что такой подвиг был бы и справедливым, и религиозным, и нравственным, и геройским подвигом? К тому же, – присовокупил он с усмешкой, – если бы вы согласились способствовать этому делу и если бы на долю Франции достались Кандия [9]или Египет, то вы были бы достойно награждены».

Я возразил, что такое приобретение нисколько не возбуждает моего честолюбия. И в самом деле, неловкий намек этот мне не понравился и придал мне в эту минуту твердости исполнить долг, несогласный ни с моими чувствами, ни с моим личным убеждением. Действительно, я никогда не постигал и теперь еще не понимаю этой странной и безнравственной политической системы, вследствие которой упрямо поддерживают варваров, разбойников, изуверов, опустошающих и обливающих кровью обширные страны, принадлежащие им в Азии и Европе. Можно ли поверить, что все государи христианских держав помогают, посылают подарки и даже оказывают почести правительству невежественному, бессмысленному, высокомерному, которое презирает нас, нашу веру, наши законы, наши нравы и наших государей, унижает и поносит нас, называя христиан собаками? Но в качестве посланника я должен был следовать данным мне инструкциям и действовать сообразно с ними.

Делая вид, что принимаю слова князя за шутку, несогласимую с его постоянным расположением к миру, я сказал ему:

– Любезный князь, вы, без сомнения, увлеклись, и потому не буду вам отвечать серьезно. Вы, человек рассудительный, без сомнения, поймете, что нельзя разрушить такое государство, как Турция, не разделив его на части, а в таком случае нарушатся все торговые связи, все политическое равновесие Европы. Раздоры заменят согласие, так медленно водворенное после долгих жестоких войн, которые возникли и длились вследствие яростных споров за веру, обременительного владычества Карла V и его вторжения в Италию, соперничества Франции и Англии, завоеваний Людовика XIV и беспрестанных честолюбивых замыслов австрийского дома насчет Германии. Окончить полюбовно этот раздел так же невозможно, как найти философский камень. Одного Константинополя довольно, чтобы разъединить державы, которые вы хотите заставить действовать заодно. Поверьте мне, что главнейший союзник ваш, император австрийский, никогда не допустит вас овладеть Турцией. Мне кажется, он даже как-то сказал, что хотя он и не забудет страха, какой навели на Вену турецкие чалмы, но он стал бы еще более опасаться, если бы имел в соседстве войска в киверах и шляпах.

– Вы правы, – воскликнул поневоле князь, – но мы все в этом виноваты! Мы всегда действуем дружно для дурных целей, а не для пользы человечества.

Не передавая всех этих подробностей своему правительству, я написал, однако, Верженню о моих разговорах по этому поводу с Потемкиным и другими министрами. Он вполне одобрил меня в том, что я успел показать русским, сколько препятствий мешает разрушению Турецкой империи…

С некоторого времени в политике императора (Иосифа II) заметна была видимая перемена. Вовсе не отвечая видам Екатерины II, его союзницы, он приказал графу Кобенцелю соединиться со мною и помогать мне в моих попытках отдалить русское правительство от опасного намерения его вторгнуться в пределы Турции. Император поступил в этом случае чистосердечно. Впрочем, по многим причинам я полагал, что, если он не соглашался на совершенное изгнание турок и взятие Константинополя, он, однако же, не воспрепятствовал бы Екатерине занять Очаков и Аккерман и таким образом без затруднения овладеть торговлею Черного моря и устьями Днепра и Днестра. Мнение Шуазеля на этот счет совершенно сходилось с моим, и он старался оживить сонливых турок, побуждал их снаряжать флот, усилить крепости, послать войска к Дунаю и, наконец, советовал им ответить на угрозы Булгакова в умеренных, но прямых и решительных выражениях. Переговоры по поводу фирмана, татар и запорожцев шли своим чередом. Императрица, вновь сообщив мне свои жалобы на Порту, объявила мне, что, жертвуя всем для достижения мира, она намерена оставить в покое турок за их переговоры с Ираклием и будет терпеливо ждать, пока Порта сама сознает неприличие и несправедливость ее отказа исполнить договор, заключенный и скрепленный при посредничестве Франции.