Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 1. За горами - за морями

— Когда мы с тобой работали на Дальнем поле, этот тип вызвал меня и уговаривал написать на тебя донос. Я отказался. Он заявил, что мне будет плохо.

Сергей по-мальчишески хмыкнул:

— Когда мы с тобой заканчивали съемку Дальнего поля, этот тип вызвал меня в свой кабинет, положил лист бумаги, дал ручку, приказал: «Пиши»! И продиктовал первую фразу. Сейчас вспомню. Да, вот: «Заключенный Бычков А. М. систематически ведет антисоветские разговоры и вовлекает других в эти разговоры».

Я спросил, откуда ему это известно, если не известно мне и дальше разговаривать на эту тему отказался. Ты знаешь, что он еще спросил у меня? «А чем же вы занимаетесь в свободные часы?» У него такое понятие, что все в лагере только и толкуют о том, как бы повреднее насолить нашим руководителям, в число которых опер определял и самого себя. Я ему сказал, что днем мы работаем, как все люди, что не мешало бы нам давать газеты, ведь не знаем никаких событий, даже о построении социализма в своей стране.

Бычков приоткрыл дверь, оглядел затихший барак и закрыл дверь поплотнее:

— Право, даже жаль этого человека. У него совсем потеряно чувство реальности, он вдолбил себе, что окружен страшными существами, готовыми в любой момент разорвать его. Представь, что через год-два он станет начальником лагеря. Всех пустит ко дну! И сам пропадет. Вот так и воспитываются Гаранины.

— Что-то об этом палаче давно не слышно, — заметил Сергей.

— И слава Богу, что не слышно. Спокойней жить. Хотя бы скорей тебе освободиться.

— Четыре дня, — тихо произнес Сергей. — Всего четыре.

— Куда подашься?

— От родных вот уже год ничего нет. Наверное, свыклись с мыслью, что меня нет в живых. Куда поеду, если освободят? Все идет к тому, что придется остаться на Колыме и работать, благо есть добрые люди, коллеги, которые помогут.

— Поговорил бы с Пышкиным, что он скажет?

— Не могу. Какое-то суеверие, что ли: нельзя решать судьбу, пока не знаешь, чем она обернется.

Февраль кончался, погода продолжала лютовать. В иные дни света белого не было видно, такие метели с морозом, что половина женщин оставалась в бараках по болезни. Машины все еще ходили на лесозаготовительный, шоферы сказывали, там легче, лес защищает от метелей, да и надо торопиться, потому что заметает карьер, где берут перегной. На Дальнее поле машины сопровождал трактор: все время заметало дороги. Сергей оставался единственным диспетчером этой работы.

Первый март открылся вдруг спокойным ветерком, к полудню проглянуло голубое небо, мороз только пощипывал. Сергей застрял у Любимова на Дальнем поле. Последняя машина чего-то не пришла, он не мог заставить себя ночевать тут. И уже потемну пошел пешком на усадьбу. Любимов проводил его до полпути и, остановившись, перекрестил в спину.

По трассе идти стало легче, да еще под ветер. Но идти не пришлось: из Магадана на север пошла длиннейшая колонна заключенных. Шли пешком, быстро, ему пришлось отойти подальше, ведь могли загнать в колонну, доказывай потом, что ты не тот… Боже мой, сколько их было, этих несчастных! Ветер подгонял их, ряды шли, клонясь вперед, сжимаясь, как можно плотней, охранники по сторонам. Это было страшное шествие, оно напомнило Сергею известную картину отступающих французов в 1812 году. Но то были чужие, завоеватели и кара их выглядела справедливой, тогда как здесь шли русские люди и шли по своей земле. По левой стороне колонны изредка проходила машина с фанерным коробом, она подбирала ослабевших, у кого отказали ноги. Их бросали в кузов и везли, чтобы не «засорять» трассу окоченевшими.

Видно, в пересылках города за метельный месяц скопилось столько заключенных, что размещать уже некуда. И Севвостлаг принял решение гнать пешим ходом, хотя до ближнего из приисков отсюда было почти триста километров.

«Континент особого назначения» площадью в 1200 тысяч квадратных километров продолжал пополняться.

Морозов пришел в теплицу. Кузьменко открыл дверь:

— Ты что припоздал? Тебя два раза спрашивали, вестовой приходил из лагеря. Я не знал, где тебя искать.

— Что им нужно, не говорили? — Сергей раздевался, с трудом дышал теплым и влажным воздухом теплицы.

— Так сегодня же второе марта, Сережа! Ты что, забыл? А сейчас уже половина двенадцатого, нет смысла идти туда. Поужинай — и спать. Утро вечера мудреней.

Когда он лег и закрыл глаза, то подумал о длинной и бессонной ночи. Но усталость, тепло и молодость взяли свое: он уснул но тут же вскочил, потому что над ним стоял нарядчик и требовал к начальнику.

— Вы оба поешьте сперва, — предложил Кузьменко. — Вот тут кое-что у меня имеется. Давайте к столу.

Нарядчик не устоял. Сел и Морозов. Но выпил только кружку сладкого чая и поднялся. Спросил:

— Что там случилось?

— Будто не знаешь, — нарядчик смотрел весело. — На волю пойдешь, Морозов. Бумага пришла. Понимаешь: на волю! Ты гляди, даже не улыбнулся! Да я бы в пляс пустился!..

И, открыв дверь, пропустил Сергея вперед. А Кузьменко вытер мокрые глаза, пошел в уголок, где у него висел образ Спасителя размером в половинку школьной тетради, стал на колени и несколько минут истово молился о даровании свободы человеку, которого он успел полюбить, как родного.

Утро обещало день спокойный и не очень холодный.

С неожиданным для себя обладанием Морозов вошел в помещение учетно-распределительной части, где находился и кабинет начальника лагеря. Там сидел писец в форме и при нагане. Сергей назвал себя. Писец порылся в бумагах, взял одну, спросил, не подымая глаз:

— Имя-отчество? Год рождения? Срок? За что?

Морозов все сказал, а на вопрос «за что?» ответил просто:

— Не знаю.

— Дурачком прикидываешься? Статья?

— Нет статьи. Есть буквы: КРА.

Вышел из кабинета начальник, стоял, слушал, наблюдал. Чиновник сказал:

— Срок твоего заключения истекает сегодня. Распишись вот тут, что уведомлен. Так. Пока соберешься в бараке, кассир приготовит тебе заработанные деньги, зайдешь получить. Вот эту бумагу с решением УРО Севвостлага предъявишь лично в окно номер четыре. Знаешь, где УРО?

— Знаю. Бывал.

— Можешь ехать. Там получишь справку для паспорта. И век будешь помнить, что так легко отделался.

Начальник лагеря подошел и неожиданно протянул руку:

— Прими мое поздравление, Морозов. Желаю тебе честной и хорошей жизни. У тебя все впереди.

Вышел из лагеря с бумагами в руке, шел по сто раз хоженой дорожке и ощущал себя словно бы после долгой болезни, когда ты вышел из больницы, но еще не веришь, что можешь стоять, способен быть как все другие, идти по делам, работать, улыбаться, когда весело, и хмуриться, когда скверно на душе. Неведомое состояние, к которому он шел три года через принуждения, страхи и саму смерть, а пришел — и что-то не ощутил радости, не потянуло его плакать от счастья.