Роми Шнайдер - Я, Роми Шнайдер. Дневник

В финале фильма Вилли Фрич в роли Билла Пэрри должен на взлётной полосе сунуть мне в руку настоящий каштан. И точно такой же каштан, только из чистого золота, подарил мне к премьере господин Ульрих, продюсер. Получился ещё один талисман. Поэтому я взяла оба, когда вышла на сцену «Универсума».

Это было потрясающее чувство. Весь кинозал был заполнен, весь, до единого места. Тысяча людей, две тысячи — не знаю, сколько. Я смотрела на них и пыталась найти, за кого мне зацепиться взглядом. И никого не находила. И вдруг увидела прямо в первом ряду молодого человека. Он так приветливо мне улыбался, что я сразу осмелела.

И тогда я прочитала свой стишок, который приготовила мне мама. И все аплодировали. Все ликовали. Снова и снова, когда я уходила за сцену, кто-то с восхищением пожимал мне руку. А всего меня вызывали 64 раза.

Сама-то я не считала. Я просто без конца выходила на аплодисменты и делала свой книксен. Я была счастлива до потери сознания — так счастлива! Ещё чуть-чуть, и я бы заплакала от счастья.

Теперь начинается жизнь всерьёз. Может быть, я получу ещё один фильм. А иначе зачем бы публика так хлопала?

15 февраля 1954 года

Премьерное турне получилось напряжённым. В Мюнхене тоже было столпотворение. Наконец мы полетели в Берлин. Там дали залп из всех пушек сразу: фильм вышел одновременно в нескольких десятках кинотеатров. Мы устроили презентацию в громадном «Мерседес-Паласе»: Пауль Клингер, Вилли Фрич, мама и я. Потом уехали в Кёльн.

20 февраля 1954 года

Сегодня мы с мамой ходили в школу художественных промыслов в Кёльне. Я уж совсем было решила туда записаться. Мне же ещё в интернате очень нравились рисование, живопись, роспись по тарелкам. Но обстановка в школе мне не понравилась. Да и девочки все были старше — 17, 18 и 19 лет.

Мы ещё раз об этом поговорили. Мама попыталась меня убедить. Но я думаю, этот поезд уже ушёл. И мне не хотелось бы в него вскакивать. С другой стороны, было бы, конечно, не очень хорошо в будущем попасть в полную зависимость от кино. Я недавно читала, что у болгарской королевской династии была старинная традиция: все принцы должны были обучаться какому-нибудь ремеслу. Один, например, становился машинистом, другой — слесарем или не знаю кем ещё. Мне это нравится. Если трон зашатается и рухнет, то короли могут себя прокормить, причём неплохо. Не зря же есть поговорка: ремесло — золотое дно.

С художественной школой ничего не выйдет. Но осмотреться и подыскать себе что-нибудь всё-таки можно.

Ещё когда мы снимали «Сирень», мама получила ещё одно предложение для меня. Пока это было не наверняка, я ничего и не писала. Теперь, кажется, всё складывается удачно. Я должна играть главную роль на студии НДФ. Они хотят экранизировать «Фейерверк», и Лили Пальмер споёт «О, мой папа». У меня дома есть эта пластинка. Но я её больше не ставлю, потому что эту песню и так без конца крутят по радио.

Я буду играть молодую девушку. Она просто заболела цирком и вообразила, что должна стать артисткой, но потом всё-таки возвращается к человеку, который раньше для неё много значил, — к простому садовнику. Этого садовника сыграет Клаус Бидерштедт. Я его, правда, не знаю. Но все, кто его знает, говорят: он очень симпатичный.

1 мая 1954 года

Каникулы в Берхтесгадене. Чудесно! Почти как раньше. Я люблю горы. Мне нравятся эти зелёные луга, а коров я бы просто обнимала, когда они бродят по пастбищу, а их большие колокольчики позвякивают в такт.

Стыд и срам! Я уже несколько месяцев не вела дневник.

Письмо от директрисы. Она сочинила к школьному празднику стихи для восьмидесяти учениц, милая моя. Теперь она зовёт меня приехать и прочитать эти стихи вместе с ней. Я бы — с удовольствием. Хотя бы чтобы показать, что я — не такой уж безнадёжный случай, как раньше говорила директриса. И конечно, было бы здорово увидеть Маргит и Монику. Мы пишем, правда, друг другу каждую неделю, но всё же это не совсем то: ведь всё не напишешь, о чем хочется сказать. К тому же ждать ответа — такая тоска! Вот если бы переписка была как по телевизору или хотя бы по телефону, чтобы представлять себе, что твой собеседник делает и как он выглядит. А вот если пишешь дневник, это совсем другое дело. Можно потом вспоминать, как это было, когда ты писала вот эту фразу. Или когда что-то придумывала.

Я ещё раз поговорила с мамой. Но она считает, что мне нужно быть разумной. Сейчас мне лучше отдохнуть. А в интернат съездить позже. Ведь когда я ещё смогу сделать перерыв в работе, не знаем ни я, ни она. Конечно, она права. Жаль! Устроила бы там такой переполох, что потом о нём говорили бы целый год.

15 мая 1954 года

Мой новый фильм будет сниматься в Гайзельгаштайге. Мама на этот раз не участвует. Поэтому я еду в Мюнхен одна.

18 мая 1954 года

С тех пор как я в Мюнхене, я не написала ни строчки. Фильм в основном похож на другие. Та же обстановка. В Берлине ли, в Висбадене или Гайзельгаштайге. Люди такие же.

У них другие имена, другая внешность, но та же цель: сделать хорошее кино. Каждый верит в это, и работает для этого и делает всё, что может. И когда что-то готово и вечером отсматривают эпизоды, только что отснятые, то все довольны или недовольны — одинаково. И когда фильм закончен, каждый знает, что в нём получилось, а что нет.

20 мая 1954 года

Чувствую себя как будто слегка навеселе. Не знаю, счастлива ли я или мне, наоборот, грустно. Я даже не знаю, должна ли я обо всём этом написать. Но думаю, что должна. Хотя бы просто чтобы выговориться, отвести душу.

Вообще-то это ужасная профессия — киноартистка. Артистка! Тут нужно выкладываться полностью. Но бывает, что это невозможно. Вот ты сидишь, или стоишь, или кричишь, или плачешь. И нужно себя до конца отдать, вжиться в это, если хочешь всё делать хорошо, но в то же время надо отстраняться, сохранять ясную голову.

Я знаю, что могу просто раствориться в этом актёрстве. Это как отрава: ты её глотаешь, и вот ты к ней уже привыкла, как будто она тебя околдовала, но ты и проклинаешь её.

Мне теперь 15 лет. Я была с бабушкой в Берхтесгадене, была в школе, была в интернате. И вдруг я оказалась в кино. Впервые я должна играть то, о чём я до сих пор не имела ни малейшего представления.

Я никогда не забуду: раньше, когда я сидела в кино и на экране разыгрывалась любовная сцена, то я всегда закрывала глаза, потому что мне было стыдно. Потом я начала подсматривать, из любопытства. Но всегда думала: так не должно быть. Это же дело только двоих, и эти двое должны быть совсем одни. Только вдвоём, больше это никого не касается.

И вот сегодня я сама должна перед камерой делать что-то вроде этого. Может быть, не знаю, если кто-то в кино уже лет десять или ещё дольше, ну как Марлен Дитрих или Стюарт Грейнджер... Если Стюарт Грейнджер обнимает Марлен или берёт её на руки и по-настоящему целует, или она делает что-то такое, то потом Марлен Дитрих может спокойно уйти к себе в гримёрку и разгримировываться, и сесть в машину, и ехать домой, и есть свиную отбивную, и вообще больше об этом не думать... Я — я так просто не могу!!!