Евгенией Сомов - Обыкновенная история в необыкновенной стране

Павла хотя и освободили, но разрешили жить не ближе чем в 101-м километре от столицы. Он прописался в городе Клин, но подолгу нелегально пребывал у своей мамы в Москве. Я приехал к нему из Ленинграда разузнать об Алексее Николаевиче. Адресное бюро сразу же выдало нам его адрес и телефон — он был уже в Москве!

Звоню:

— Алексей Николаевич, это вы?' В трубке знакомый голос:

— Ну, конечно же, я. Я уже с утра жду вашего звонка, так как уже вчера почувствовал, что вы меня ищете в Москве!..

Он остался тем же Алексисом!

Едем на такси к нему на Малую Басманную, отыскиваем в первом этаже небольшого дома его квартиру. Открывает он сам: прямой, с торжественной улыбкой.

Он почти не изменился. Жмет руки, обнимает, проводит в свою комнату. Что мне сразу там бросилось в глаза, так это длинные закрытые стеллажи вдоль стен. Книги? Откуда же уже столько?

— Алексей Николаевич, вы получили свой парижский архив?!

— О нет, нет еще. Однако я уже пишу и пишу…

— А что, если не секрет, пишете?

— О, разное. Приходится работать по 10 часов в день. Спешу: 1974 год не за горами.

— Ну, а все же, если не секрет?

— Ну, если хотите… — подошел он к стеллажам и открыл две дверцы, за которыми мы увидели ровно расставленные толстые цветные папки.

— Вот я пытаюсь закончить второй том, так и недописанный, «Философии Небытия», — провел он рукой по папкам.

Мы с Павлом смущенно переглянулись, и я заметил, что Павел недоверчиво почесал подбородок.

Алексис торжественно сел и, как бы радуясь тому, что наконец-то появилась аудитория, продолжал:

— Но больше всего я сейчас поглощен «Голубой Лилией» — это моя любовь еще с тех лет и большой долг перед другом…

— Так вы бы хоть нам рассказали, что это такое.

— Разве вы не помните этих строк у него: «И может быть, рукою мертвеца я Лилию добуду Голубую»?

— Так это же Николай Гумилев!

— Да, господа, — откинулся он на спинку кресла. — Теперь уже можно и об этом. Ведь с Колей мы были на «ты».

У Павла опять зачесался подбородок, а я, чтобы не спугнуть Алексиса, сделал удивленные глаза.

— Ведь я специально вернулся в двадцатом из Парижа, чтобы быть среди них…

— Среди кого же?

И здесь он, немного наклонившись, перешел на заговорщический тон:

— Среди Общества Освобождения России, организованного профессором Владимиром Таганцевым в Петербурге. Я приехал по чужому дипломатическому паспорту. Я привез им деньги и документы. Уже тогда мы знали, что их скоро схватят и они должны бежать.

Было видно, что Алексис «взял след» и быстро с него не сойдет.

— Таганцев, скажу я вам, был честный офицер, но никудышный руководитель. Он отговаривал их от побега. О заговоре уже знало ЧК, арест был вопросом времени. Тогда я стал уговаривать одного Колю бежать со мной. Как сейчас помню, мы стояли на гранитной набережной Невы, когда он тихо сказал мне: «Я знаю, что погибну, но бросить товарищей не могу». На следующий день он передал мне портфель с бумагами и сказал: «Алексей, тут есть кое-что, напиши о нас». Мы обнялись и больше уже не увиделись, вскоре они все были расстреляны ЧК. «Голубая Лилия» — это исследование, если хотите, песня о нем. Сейчас я над ней работаю по разным документам и воспоминаниям.

Он встал, распахнул окно, чтобы свежий воздух наполнил комнату, затем подошел к одному из стеллажей, раскрыл его и провел рукой по ряду действительно голубых папок.

— Не просите, — еще не готово.

Мы с вожделением и сомнением уставились на эти папки, и он закрыл дверцу.

— А как же портфель? — осмелился я его спросить.

— Он так и остался в Париже, нужно еще немного подождать, они обо мне уже знают.

О том, кто такие «они», мы спрашивать уже не решались.

— Расскажите же, Алексис, как вы познакомились с Гумилевым?

— Он был в Париже проездом в Африку…

Неожиданно его рассказ оказался прерван, так как в комнату с большим чайным подносом вошла невысокая, полная женщина с милой детской улыбкой.

— Познакомься, Надя, с моими друзьями! — обратился к ней Алексис. Это была его шестая жена, с которой он уже успел сойтись здесь, в Москве. Он нигде не работал, хотя и мог бы, но: «Моя работа — это мои книги!». Пенсию назначили ему небольшую, и мы даже стеснялись спросить его о ней.

В этот вечер мы вспоминали о том каторжном времени, шутили и много смеялись: мы были счастливы — мы все остались живы. «Лагерь уничтожения», как называли ПЕСЧЛАГ, нас не уничтожил.

Я жил в Ленинграде и занимался наукой, он — в Москве, мы писали друг другу, и почти в каждом письме он писал что-либо о «Голубой Лилии» или о «Философии Небытия», но ни одного листа, я не говорю уже главы, я так и не получил. Когда я бывал в Москве, мы встречались, и при каждой нашей встрече он чем-нибудь поражал меня. Например, однажды застал я его очень печальным:

— Я всю ночь проплакал — я видел, как из всех европейских библиотек свозят книги на огромных самосвалах, чтобы освободить помещения, и сжигают в печах по приказу «Вей». Все белые европейцы уже давно перевезены в Скандинавию и Шотландию, где пребывают в резервациях, и восточного вида туристы из Европы посещают эти места, удивленно восклицая: «И эти белые обезьяны когда-то могли руководить всем нашим миром?!».

Это было его развитие идей «Заката Европы» Освальда Шпенглера, которого он очень ценил. «Вей» — это одновременно и название божества в новой мировой империи, возникшей на основе объединения азиатских стран, и одновременно имя верховного диктатора империи, которое передается от одного диктатора к другому. Так что он как бы бессмертен.

Пророчества его были всегда достаточно мрачны. Он уже тогда понимал, что демократическая система в условиях инфильтрации с Востока и из Африки уже изжила себя. Она слишком слаба и несовершенна, чтобы сдержать этот демографический натиск. Он также считал, что и гуманизм уже вреден, он в новых условиях не соединяет людей, а разъединяет — он называл его «социал-эксгибиционизмом». Спорам нашим, как всегда, не было конца.

Прошло еще несколько лет. Я получил письмо от Павла, в котором он мне сообщал, что жена Топорнина умерла. Павел посетил его. Алексис был, как всегда, бодр и держался молодцом, но было заметно, что что-то надорвалось в нем. Как всегда, он шутил и фантазировал, сидя вместе с Павлом на диване, но вдруг не выдержал, упал к нему на грудь и зарыдал. Как писал мне Павел: «Маска вдруг спала с него, и в моих руках лежал очень одинокий и слабый старик».

Но это была лишь минутная слабость: при нашей следующей встрече он, как и прежде, сиял и сыпал своими фантазиями. Мы удивились, что он одет в военный полковничий мундир без погон и с кантами на брюках, который ему очень шел.

— Что это? Расскажите, Алексис.