Евгенией Сомов - Обыкновенная история в необыкновенной стране

Боже мой, за что?! Я же отсидел, отработал, отстрадал свой срок заключения! Кто может теперь сослать меня без суда, да еще и «навечно»?

Советская власть все может, это власть особая, тоталитарная. Вместо того, чтобы для каждого освободившегося по особой политической статье снова тратить время на процесс суда, просто решили издать один Указ и всех таких ссылать без суда навечно. Прощайте, мои надежды, я никогда не окончу университет, никогда не буду жить в родном город! Я буду вечно гоним. По «Указу».

Морозный ветер обжигает лицо, не спасает и брезент, который нам бросили в кузов грузовой автомашины. Через окошко кабины я вижу, что там сидит вооруженный сержант МВД. Нас везут по заснеженной степи куда-то вдаль. То и дело колеса машины увязают в снегу, и водитель бросается с лопатой откапывать их, а мы в это время пытаемся как-то согреться, танцуя в кузове. Проезжаем какие-то деревни, замерзшие озера: и нет конца этой дороге. Лишь вечером, когда совсем стемнело, машина затормозила у двухэтажного деревянного здания и въехала во двор: «Выходи!». В конце коридора нас заперли в какой-то темной комнате. Но это уже не тюрьма, это просто комната с нарами. Лишь наутро стало ясно, что мы в районном селе Арык-Балык, по-казахски «Рыбная река». Двести пятьдесят километров на запад от железнодорожной станции, шестьсот на север и восемьсот на восток. Конец света.

Я сижу перед каким-то офицером МВД, которого здесь именуют «комендантом», и опять в руках у меня бумага с гербом: «Положение о ссыльнопоселенцах». Пахнуло лагерным режимом: хотя колючей проволоки здесь нет, но есть сотни «нельзя» и «ты обязан». Нельзя выходить за пределы поселка без письменного разрешения комендатуры: уйдешь — будешь посажен в карцер, а если попытаешься убежать, то дадут тебе двадцать пять лет лагерей за саботаж советской власти. Ты должен работать, и найти сам себе работу в течение месяца. Не найдешь — будешь послан на тяжелые работы для комендатуры: копать ямы, грузить уголь, пилить дрова.

Никакого паспорта я, конечно, не получил, а только справку ссыльного. Первый месяц я должен ежедневно являться на отметку в комендатуру, расписываться в журнале в том, что я еще не убежал.

Наконец, нас выпустили в село. С крыльца комендатуры открылась красивая панорама: с одной стороны бесконечная заснеженная степь, с другой — высокие сопки, покрытые густым сосновым лесом, внизу озеро. Село можно различить только по заснеженным буграм крыш и дымкам, поднимающимся в морозное небо.

Лагерь приучил меня не заглядывать далеко вперед, а жить сегодняшним днем. Все-таки это уже какая-то свобода: я иду по улице, и за мной никто не идет с автоматом. Я могу свернуть налево, а могу и направо. Странное чувство! А иду я по этим заснеженным улочкам, чтобы найти себе жилье, или, по крайней мере, ночлег, а то опять нужно будет ночевать на нарах в комендатуре. Денег в комендатуре мне дали немного, как-то просуществовать месяц можно, а дальше сам должен зарабатывать.

В центре поселка дома сложены из солидных сосновых бревен, крыши под дранкой или шифером, большие дворы для скота, окна со ставнями и глухие заборы. В общем, сибирская деревня. Ох, и неприветливая она! Стучу в каждый двор, в ответ слышу свирепый лай собак. Люди здесь особые: редко встретишь приветливое лицо. Какая жизнь — такие и лица. Иной хозяин и ворот не отворяет, увидит из окна, что чужой что-то хочет, и машет, мол, проваливай. Наконец, какая-то старушка меня надоумила:

— Да, ты, сынок, не там квартиру себе ищешь. Тут челдоны живут, они ох как вашего брата не любят. Ты ищи в конце улиц, там ваши.

В конце улицы кончились деревянные дома и начались саманные мазанки, наполовину врытые в землю, с плоской глинобитной крышей. Тут живут ссыльные народы. Внутри домов земляной пол, вместо кроватей нары. Как бы снова лагерь.

Но мне повезло: какой-то старик на улице указал мне на большой деревянный дом в центре, где живет вдова с сыном. Муж ее, Красиков, бывший председатель райисполкома, погиб на фронте. В комнату, которую мне сдали, нужно было проходить через большую кухню, где постоянно толклась хозяйка, толстая баба лет пятидесяти, с обиженно-злым лицом. Условия, на которых она сдала мне комнату, были унизительными: она могла входить в эту комнату без стука, так как в ней оставались шкафы с ее вещами, ничего в комнате я не мог менять и располагал только небольшим диваном, под которым и должен был хранить все свои вещи. Но после лагеря мне и эта комната показалась роскошным отелем. Единственным проявлением великодушия со стороны хозяйки было разрешение брать из самовара по утрам кипяток. Так началась моя «вольная» жизнь.

Ну, а теперь как можно скорей нужно искать работу. Профессий у меня накопилось много, но все они в этой глуши бесполезны. В селе есть большой совхоз, машино-тракторная станция, лесопильный завод и разные мастерские: все они не проявили ко мне никакого интереса. Наконец, кто-то узнал, что я ветеринарный фельдшер, и посоветовал обратиться в сельхозотдел райисполкома. Я с надеждой принял этот совет, но все мои попытки пробиться на прием к начальству оказались безуспешными: видимо, со мной, ссыльным, не хотели иметь дело. Я писал и отправлял туда свои заявления, убеждая, что в животноводстве я мастер на все руки.

Шли недели, и надежда угасала, как вдруг я получил повестку — прибыть в кабинет самого начальника. Ранним утром иду к большому зданию райисполкома, мороз не меньше 30 градусов, под ногами все хрустит. Безветрие, воздух перехватывает дыхание, и кристаллы инея оседают на ресницах. Перед зданием огромный Ленин, весь облепленный снегом, без него и здесь никак невозможно обойтись; его могущество распространяется и на эту глушь.

После мороза в жарко натопленном кабинете чувствуешь себя, как в бане. Начальник, толстый казах, сидит за огромным столом и никак не реагирует на мое появление: здороваться с ссыльными здесь не принято.

— Подойди поближе, — тихо пробурчал он с плохим русским выговором. — Зоотехником по птице работать можешь?

Пауза. Я раздумываю: если откажусь, то другой работы мне здесь не видать.

— Да. Я попробую.

— Тогда садись.

Несмотря на его деланно-сердитое лицо и показную важность, я почувствовал, что человек он не злой. Сажусь и сразу же замечаю, что в кабинете за моей спиной сидит еще один человек, одетый в синюю гимнастерку с широким ремнем, какие здесь носит начальство.

— Ну, что, товарищ Чечин, берешь его?

Торги состоялись без всяких вопросов о моей профессиональной пригодности.

«Товарищ Чечин» оказался пожилым сухощавым человеком с редкими седыми волосами, зачесанными назад. Было видно, что по его лицу погуляли сибирские морозы, так что на коже отпечаталась вся карта Сибири. Уже по красному носу можно было догадаться, что от приглашения выпить он никогда не отказывался. После пары формальных вопросов, со словами «ну, пошли», повел он меня куда-то по главной улице, сохраняя при этом полное молчание. Идти пришлось недалеко, до районной столовой под вывеской «Ресторан сельхозкооперации». В главной комнате стояли несколько непокрытых столов с простыми стульями по сторонам. Мы сели, и стол сразу накрыли скатертью. По улыбке молодой официантки можно было понять, что Чечина здесь хорошо знают, поэтому и заказ его был очень краток: «Как всегда, Наташенька».