Евгенией Сомов - Обыкновенная история в необыкновенной стране

Шла война, и однажды он был вызван на вахту, чтобы заполнить какую-то анкету, пришедшую из Москвы. Начальник лагеря с любопытством разглядывал его: «Ну, какой ты князь, пан?! Посмотри, как ты выглядишь, до чего ты дошел!».

Но если советские власти о Сапеге забыли, то о нем помнили союзники. Как только стала образовываться Польская армия под руководством генерала Адамса на территории Ирана, союзники добились разрешения у Сталина переслать Сапегу в Иран. В лагерь сразу же пришла важная бумага, приказывающая подготовить генерала к передаче союзникам, и для этой цели был приложен пакет с полной генеральской формой польской армии. Для начальства лагеря это было холодным душем. Уже в тот же день Сапега был вымыт, подстрижен, побрит и помещен в армейский госпиталь за зоной для особого питания. За десять дней он должен был снова выглядеть бравым генералом! Задача не из легких, но князь помогал, как мог, и ел за обе щеки.

Через десять дней на железнодорожной платформе небольшого полустанка при лагере выстроился почетный караул из солдат охраны лагеря и гарнизонный оркестр. Наконец, подошел железнодорожный состав из четырех мягких вагонов. Теперь должна была произойти передача генерала союзникам. Начальник лагеря, принаряженный в парадную форму, страшно нервничал: все ли пройдет хорошо?

Как только в начале платформы появилась процессия, оркестр грянул польский гимн. Советские представители и союзники застыли на месте, отдавая честь. Надо было видеть Сапегу, он снова стал маленьким бравым генералом. Поблескивая орденами, он шел перед строем, одной рукой придерживая саблю.

Началось прощание. Сапега подходил к каждому из лагерного начальства и пожимал руку. Но вот очередь дошла и до начальника его лагеря, который застыл по стойке «смирно» перед генералом. Сапега остановился и стал внимательно рассматривать его форму. Наступила неловкая пауза. Чтобы прервать ее, начальник первым пробормотал: «Счастливого пути!» и протянул руку для прощанья. Но Сапега не спешил. Он, к удивлению всех, тут же убрал свою руку за спину. И на плохом русском языке, но четко, чтобы все слышали, сказал:

— Ну, посмотри, майор, как ты выглядишь! До чего ты дошел: побрит не чисто, воротничок грязный, ремень твой истрепан. Ну, какой же ты офицер?! — И повернувшись к нему спиной, тут же вошел в вагон.

Поезд уже исчез из вида, а начальник все так и продолжал стоять на перроне, пока его не взяли за локоть и не отвели в сторону.

Мы подружились и с грузинами. Особенно с профессором грузинской истории Ильей Цихистави. Это был уже пожилой человек с усталым лицом и печальными миндалевидными глазами, которые сразу же загорались, как только речь заходила о Грузии. Темы, которые ему приходилось преподавать в университете, были очень опасными. Например, «Борьба грузинских большевиков после царского Манифеста» или «Роль товарища Сталина в установлении Советской власти в Грузии», Для безопасности он сначала печатал свои лекции на машинке и относил на проверку в идеологический отдел ЦК Грузии. Но и это не помогло. Когда он писал о Сталине в дореволюционный период, то употреблял его партийные клички «товарищ Коба» или просто «Сосо», а то и его настоящую фамилию «Джугашвили».

Примерно через год он был арестован и обвинен в «антисоветской пропаганде». В НКВД следователь, помахивая перед его носом пальцем, причитал:

— Джугашвили были только родители товарища Сталина, он же всегда был и останется навсегда только «товарищем Сталиным». И нет у него никаких других имен и кличек. Ты хотел унизить нашего вождя, показать, что он неверный человек, все время меняющий свое имя!

Вместе с Цихистави приходил к нам и еще один образованный грузин, Чечиа. Он провел в лагерях почти всю свою жизнь, так как в молодости примыкал к грузинским меньшевикам, которых Сталин особенно ненавидел, ведь они были свидетелями всей его карьеры и знали хорошо всю его грязную историю. Чечиа происходил из Сванетии, где был вначале школьным учителем, а затем стал профессиональным политиком — социалистом. Просить его рассказать о том времени было совершенно бесполезно. «Хватит, я уже рассказал историй на двадцать лет лагерей!» — отмахивался он.

Все наши разговоры о русском и грузинском народах приводили к сравнениям и спорам.

— Когда вы (понимай, русские) еще бегали в шкурах, мы уже перевели Библию на грузинский язык!

Или:

— Самой культурной женщиной средневековья была царица Тамара — она говорила на десяти языках.

Цихистави, конечно, знал, что по указанию Сталина была репрессирована вся лучшая часть грузинской интеллигенции. Но он продолжал в душе любить Сталина, так как тот был все-таки грузином.

— Сталин — великий стратег, — устремлял он свои карие глаза куда-то вдаль, — и большой души человек! Все, что творило НКВД, от него скрывали, но когда он узнал, то сразу же арестовал наркома НКВД Ежова. — И продолжал:

— Ну, а когда на смену ему пришел Берия и репрессии усилились, то от Сталина это тоже скрыли.

Но здесь вступал Чечиа, он ведь ненавидел Сталина.

— Нет-нет, ты не прав, товарищ профессор, — обращался он к Цихистави. — Я знал Джугашвили еще по сибирской ссылки в Туруханске. Он никогда, понимаете, никогда не был грузином!

И затем почти шепотом добавлял: — Никто не знает, с кем спала его мать! Но о личности Сталина нам рассказывали не только грузины.

Никто из нас толком не мог понять, врет он или нет, но сквозь маску его морщинистого, опаленного на морозном солнце лица проглядывало что-то, что заставляло ему верить. Звали его Николай Николаевич, фамилию мы так и не догадались у него спросить. Говорил он тихо, как будто бы боялся, что кто-то его подслушает, да и во всех движениях чувствовалась напряженность и осторожность — осторожность царедворца. Морщины его лица расправлялись, когда разговор заходил о Москве, видно было, что он любил этот город. Но что больше всего впечатляло, так это глаза — они источали печаль и тоску: у этого человека все было в прошлом, и он ничего не ждал от будущего. Посадили его всего два года назад, хотя и эти два года советских лагерей на тяжелых строительных работах сделали его грубо-безразличным к окружающим. Мы то и дело приглашали его вечером после работы в наш «бригадирский уголок» около окна, отпить чаю с белыми сухарями из столичной посылки. Он оживлялся, речь его и сами манеры становились другими: несомненно, это был русский интеллигент старой школы. Он начинал нам то и дело что-то о себе рассказывать. Чаще всего темы его рассказов касались архитектуры Москвы, и здесь у него возникали жаркие споры с моим другом, так как Николай Николаевич не любил архитектуру «новой Москвы» и считал, что она уничтожила «Москву Герцена и Лермонтова», она агрессивна и не гуманна, а также насквозь лжива. При этом голос его доходил до шепота, так как он знал, что переходил границу и приближался к знаменитой 58-й статье Уголовного кодекса. Тогда он резко менял тему и начинал рассказывать сплетни о московских архитекторах, особенно о своем старом приятеле, знаменитом советском архитекторе академике Жолтовском, который на старости лет постоянно влюблялся в молодых артисток кино и, наконец, женившись, попал под каблук одной из них.