Евгенией Сомов - Обыкновенная история в необыкновенной стране

Схвачен был Максимов на китайской границе. Просидел всего три года, вышел, женился и тихо жил, работая бухгалтером, пока в 1938 году не нашел и его НКВД. Был у него сын на воле, воевал на фронте простым сержантом и заслужил орден Славы, чем Максимов очень гордился. Шли годы, его бросали из одного лагеря в другой, но старый эсер Максимов не менялся и при возможности оказывал властям сопротивление. Учетчиком работ на строительстве он отказывался работать, так как считал это аморальным — помогать строить советский социализм. А работал он дневальным или уборщиком — мусор за своими товарищами убирать не считал унизительным.

Был он образованным во всех отношениях человеком, хотя университета ему так и не удалось закончить. Политические взгляды его расходились с нашими: они были слишком радикальными и казались нам наивными. Но что касается задач Комитета, то тут мы были с ним едины и ценили его удивительную способность предвидеть события и найти быстрое решение.

В борьбу украинцев с русскими начальство почти не вмешивалось и придерживалось тактики «разделяй и властвуй». Борьба обострялась. Мы знали, что украинцы вооружены и хранят свои ножи и пики в расщепленных досках нар. Как-то нам принесли оброненный ими лист бумаги, на котором были начерчены планы трех наших бараков с обозначением мест, где спят наши руководители. Это напоминало подготовку к «Варфоломеевской ночи». Полковник Паршин готовил свои отряды к ответным действиям и тоже составлял «карты» расположения противника. Максимов же был против «войны»: «Ну, что же, поубиваем мы друг друга, развезут остальных по другим отделениям. А кто от этого выиграет? Только начальство. Нет, нам нужны мир и единство!».

На одном из строительных объектов украинцы столкнули со стены нашего бригадира, и он сломал ногу. Люди ждали от нас ответных действий. Паршин уже потирал руки: вот теперь он им покажет! План его был очень прост: захватить в заложники одного из атаманов и потребовать выдачи виновных. Большинство из Комитета были против такого плана, считая брать заложников аморальным. На вопрос же Паршина, что мы предлагаем взамен, никто ничего реального придумать не мог.

На следующий день после ужина, когда лидер украинцев Гримак вышел после ужина из столовой, к нему подошла группа русских ребят и попросила, чтобы он пошел с ними в наш барак на переговоры. Гримак был умным человеком и сразу понял, что сопротивляться бесполезно.

В бараке группа Комитета потребовала от него, чтобы он вызвал к нам того, кто столкнул нашего бригадира. Гримак же начал с объяснений. По его версии, бригадир сам упал со стены, и никто его не сталкивал. Просто украинец хотел по стене подойти к бригадиру что-то спросить, тот оглянулся, потерял равновесие и упал. Но в бараке оказались люди, которые видели все произошедшее, и Гримак замолчал. Было уже поздно, наш барак уже заперли снаружи, и Гримаку пришлось остаться на всю ночь.

Наступило воскресное утро. Мы повторили свои требования. Гримак знал, конечно, что его отсутствие сразу же будет замечено, и начнутся поиски его по баракам, поэтому он тянул с ответом, то и дело поглядывая на дверь. Наконец, он попросил бумагу и стал писать записку к своим. Мы предупредили, чтобы виновный пришел без всякого сопровождения, и записка отправилась в украинский барак с нашим посыльным.

Ждать пришлось недолго, на пороге вскоре появился молодой украинец с бледным, немного испуганным лицом. Его подвели к Гримаку, и тот начал «следствие». На лице парня было написано удивление, когда он услышал, что тот, кто, видимо, приказал ему это сделать, теперь задает ему глупые вопросы. Опустив глаза, он молчал. К месту допроса приковылял и сам раненый бригадир:

— За что ты меня?

— Ну, отвечай! — подталкивал его Гримак, оглядываясь на дверь.

Возникла пауза. Парень продолжал молчать. И здесь вступился Максимов:

— Бригадир, — обратился он к раненому, — что будем с ним делать?

— Да отпустите парня, видно, что ему приказали, — махнул рукой бригадир.

— Вот и я так думаю, — заключил Максимов. — Марш из барака, дурак!

И парень стремглав помчался прочь, а Максимов подсел и молчащему Гримаку:

— Ну, скажи, кому полезна эта борьба украинцев с русскими? — и сам ответил на свой вопрос: — Только им! — И он указал на окно.

Гримак, потупившись, молча сидел, и, наконец, тихо на чисто русском языке произнес:

— Ну, я пойду, ребята. Меня там уже ищут. Приходите к нам потолковать.

Его отпустили без всяких условий. Но лед тронулся. Наши переговоры с украинцами начались. Долго не могли найти общего языка, но все-таки соглашение возникло. Оно состояло из пяти пунктов:

Акты насилия с обеих сторон прекращаются.

Все украинские «дармоеды» или начинают работать, или переходят в свои бригады.

Конфликты улаживаются на встрече сторон.

Общая цель — сопротивление режиму лагеря.

Мы пожали друг другу руки: «За нашу и вашу свободу!».

Мы, конечно, учитывали всю шаткость такого соглашения: слишком многое нас разъединяло.

Была в нашей зоне и большая группа поляков. Особенно сблизились мы с двумя из них, уцелевшими после разгрома Армии Краевой в 1944 году в предместье Варшавы. Это были Гладчинский, офицер-картограф штаба, и Барковский, личный врач генерала Бур-Комаровского. От них мы впервые узнали правду о массовом расстреле польских офицеров в лагере под Катынью в 1941 году. Велико было их негодование, когда они прочли в «Правде» заключение советской комиссии о том, что не НКВД, а немецкое гестапо учинило этот расстрел. Причем под этим заключением не постеснялись поставить свои подписи Патриарх всея Руси, а также большой писатель, ставший придворным Кремля, Алексей Толстой.

Рассказали они нам и забавную историю о польском князе, генерале Сапеге. При захвате части Польши советскими войсками в 1939 году он был арестован и содержался в лагере в Сибири. Внешне это был ничем неприметный человек: небольшого роста, слабого телосложения и почти совсем лысый. В лагере на тяжелых физических работах он превратился в доходягу и на работу уже не мог выходить. Поставили его работать в кочегарку при кухне, где он должен был постоянно подбрасывать уголь в печи. Эта работа сделала его совсем неузнаваемым: его лицо и вся его одежда пропитались угольной пылью, и только глаза поблескивали. На поясе постоянно висел алюминиевый котелок, так как с кухни могли каждую минуту вынести «милостыню» — черпак супа, и он должен сразу же подставить свой котелок. Совсем ослабший, днем он ложился прямо на кучу угля и так засыпал на пару часов. Люди и не подозревали, что этот грязный доходяга был князем и генералом. Но об этом знало начальство лагеря.