Евгенией Сомов - Обыкновенная история в необыкновенной стране

С раннего детства мне было известно, что мои родители и родственники — немцы. Бабушка то и дело старалась заговаривать с нами, детьми, по-немецки, хотя мы и противились этому. На праздничный стол часто подавались немецкие национальные блюда: форшмак (запеченная селедка с яйцом, луком и картофелем), шнель-клопс (мелко нарезанное и зажаренное в соусе мясо), штрюдель (кекс с изюмом), апфелькухен (яблочный пирог) и другие. Иногда нам читали книжки по-немецки: сказки братьев Гримм, «Макс и Мориц» Вильгельма Буша. Да и одеты мы были не совсем так, как наши русские сверстники: короткие штаны на подтяжках, с чулками до колен, блузки с бантами. Конечно, в доме не было никаких русских икон, за исключением одной у «русской» бабушки, со стороны отца. Многие родственники были крещены в лютеранской церкви Святого Петра и Павла и учились неподалеку в немецкой школе «Петершуле», той, что на Невском проспекте. Порядок и дисциплина царили во всем. За обеденным столом детям не разрешалось разговаривать со взрослыми, и если необходимо что-то попросить, то нужно было встать, подойти ко взрослому и обратиться к нему тихо. Как только заканчивалась трапеза, дети должны были сразу же покинуть стол и дать взрослым поговорить одним. Часто взрослые говорили по-немецки, чтобы мы, дети, не все могли понять. Знали мы также, что наши предки происходят из остзейских прусских немцев, а также из Штутгарта. Часть из них продолжает жить в Берлине, и бабушка с ними переписывается. Знали, но не придавали этому никакого значения. В школе об этом никто не догадывался, у меня с сестрой была русская фамилия. Впервые обратил я внимание на свою национальность, когда был арестован как немец наш дядя Шура Майер, который сохранил немецкое подданство. И вот теперь, в разгар бомбардировок города, в конце сентября, я как-то развертываю номер газеты «Ленинградская правда» и обнаруживаю там статью под заглавием «Клопы под обоями». Оказывается, «клопы» — это мы, российские немцы. В статье сообщается, что якобы во время налетов немецкой авиации на город немецкие семьи собираются вместе и пьют вино, поднимая тосты за «скорую победу немецкой армии». «Когда же раздавит этих клопов карающая рука советского закона?!» — примерно так заканчивалась статья. И тут я, наконец, понял, что всех нас со дня рождения советская власть рассматривает как врагов только потому, что мы происходим от немцев. У меня никогда не было симпатии к немецкой армии или фашистскому режиму, так же, как и к сталинскому режиму, но после этой статьи меня охватило новое чувство, чувство полного окружения, как будто от этой врожденной вины я никогда уже избавиться не смогу.

Несмотря на то, что война уже вторглась в город, никакой паники не наблюдалось. Все стали фаталистами. Культурная жизнь продолжалась: работали почти все театры, вечерами в Народном парке были открыты аттракционы, давались концерты в Филармонии, и я по своему школьному абонементу регулярно посещал их. Правда, один раз нас все-таки потревожили. По воскресеньям немецкая авиация почему-то не бомбила город, жители шутили: «Они моются в бане и пишут письма домой». Но однажды воздушная тревога была объявлена в воскресенье в два часа дня при ясном сверкающем на небе солнце. Сидя в зале, мы услышали приглушенные звуки сирен, но концерт некоторое время продолжался. Наконец, когда номер программы был закончен, на эстраду вышел конферансье во фраке и смущенно объявил, что дирекция просит у публики извинения за случившуюся воздушную тревогу и просит всех присутствующих на время перейти в подвал. Оказалось, что это летали самолеты-разведчики и, пользуясь ясной погодой, рассматривали, что они натворили за последние дни.

Где точно проходила линия фронта за городом, мы не знали, но всем был ясно, что противник почти окружил город. В парке Народного дома была устроена выставка сбитых немецких самолетов. На этой выставке я первый раз вблизи рассмотрел истребитель «Мессершмит-109», который стоял весь продырявленный, с черными крестами на крыльях, а рядом на табличке сообщались его технические данные и то, что летчик взят в плен. По слухам, противник был на некоторое время задержан под станцией Мга, в 30 километрах от города. Но однажды вечером мы явственно услышали с южного направления звуки артиллерийской канонады, а затем появились плакаты: «Враг у стен Ленинграда!». Это были последние плакаты, потом стало уже не до них. По слухам, бои шли у Московских и Нарвских ворот, то есть уже в самом городе. К бомбежкам с воздуха присоединились и прямые артиллерийские обстрелы. Они велись то по одному, то по другому району города. Радио советовало держаться южной стороны улиц.

Однажды мы с сестрой ехали к маме в Нефтяной институт на трамвае: в институте еще можно было получить обеды по карточкам. Трамвай спускался с Троицкого моста к Марсовому полю. Мы готовились уже выходить и стояли на передней площадке вагона, как вдруг послышались громкие разрывы снарядов, сначала где-то на набережной, а потом и на Марсовом поле. Я вижу, как на панели за памятником Суворову сотряслась земля, и через секунду из ее глубины вырвались клубы дыма, и послышался оглушительный взрыв. Садовая скамейка взлетела в воздух, какая-то женщина, пробегавшая мимо, сначала опустилась на колени, а потом упала ничком на землю. Наш трамвай содрогнулся и остановился, люди бросились бежать из него, всем стало ясно, что стрельба идет по мосту. Мы помчались к набережной, чтобы укрыться за домами с южной стороны. Бегу я вдоль набережной и вдруг вижу, что на каменных плитах панели лежит большой осколок от снаряда. Подхватываю его и тут же бросаю — он раскален. Через секунду возвращаюсь и хватаю его уже рукавом куртки. Этот кусок металла напоминал сосновую кору, он был с полкилограмма весом и имел угрожающе зазубренные края. «Что же может он натворить, если попадет мне в голову? И что случилось с той женщиной, которая повалилась на колени? Уж не такой ли осколок…» Опыт войны постепенно приходил ко мне, и она переставала мне казаться привлекательной.

Все это начиналось незаметно и постепенно, как бы подкрадывалось. Бомбардировки города в декабре стали значительно реже: по слухам, у противника замерзает бензин. Но с еще большей силой продолжался артиллерийский обстрел: то из одного, то из другого района слышны звуки канонады. В морозном воздухе эти звуки напоминают треск ломающихся в лесу деревьев, но это уже никого не пугает, так как стало привычным. Агитационные плакаты в городе уже не развешиваются, а лохмотья старых, с кусками слов и фраз хлопают о стены на ветру: «… будет разбит…», «Родина-мать…», «Все на фронт!». Конечно, мы слышали по радио речь Сталина по случаю Дня Октябрьской революции, но ни она, ни выданные в этот месяц по карточкам конфеты не вызывали уже оптимизма. Все как-то почувствовали, что надвигается нечто другое, более страшное, чем бомбардировки города.