Владимир Рекшан - Самый кайф (сборник)

Пласидо Доминго русской рок-сцены разорвал пространство одной – но какой! – нотой:

А после я спел новые частушки в форме 12-тактового тяжелого блюза:

Мы вернулись в Челябинск с реки Уй глубокой ночью и завалились спать в гостинице общажного типа безо всяких понтов, а утром в дверь постучали робко, но настойчиво. Я что-то такое на себя натянул и открыл дверь. На пороге стояли двое мужчин. Один сильно взрослый, большой и головастый, потертый временем, а другой наоборот. Они замешкались, подбирая слова.

– Вы же Рекшан? – спросил старший.

– О да, – согласился я, стараясь проснуться.

– Вы нас простите за раннее вторжение, – сказал старший.

– О, ничего! – согласился я, хотя еще бы поспал.

– Мы не сможем сегодня прийти на ваше выступление.

– О, я понимаю!

– Может быть, просто автограф на память?

– О, автограф! Это легко.

Взрослый достал мою книгу «Четвертая мировая война», что-то из дисков.

– Но сперва на фотографии, – сказал он.

– О да, конечно, непременно на фотографии!

Тот, что моложе, продолжал молчать и робко улыбаться. Он достал из-за пазухи фотографию и протянул вместе со фломастером. Я посмотрел и в очередной раз поседел. Картинка была родом из 1990 года. На ней находился старший из пришедших, я его узнал по фотке, он был одним из организаторов первого в том году фестиваля. Вместе с ним на фотографии находился бородатый, датый в хлам я и держал граненый стакан. Организатор тоже держал стакан, и еще он держал меня за плечи. Вообще-то, мы хорошо держались и из фотографии не выпадали…

– О да, – смутился я и покраснел.

Славное прошлое возвращалось своими бесславными фрагментами.

Я расписался на фотке, книжке и диске.

– Это мой сын, – сказал тот, что поддерживал меня в 1990-м, представляя молодого человека. – Я ему много рассказывал о тех временах. Он с детства слушает ваши песни.

– О да, – прошевелил я губами и захотел провалиться сквозь пол.

Ближе к вечеру за нами заехал Гарри Ананасов и повез в клуб. Внутрь нас ввели через служебную вахту и, миновав кухню, при виде которой Д. Шагин сладко зажмурился, запустили в абсолютно темную комнату.

– Сейчас зажгу свет, – пообещал Гарри, и свет появился.

Мы находились в стрип-зале. Свет, собственно говоря, медузно источала лишь сцена с металлическим шестом, вокруг которого, судя по американскому кино, вертятся разные сисястые ляльки и трутся лобками.

– Комон, комон! – выдохнул Митя, а Фил сказал нецензурное:

– Ни хуя себе!

Все посмотрели на Л. Горького.

– И не смотрите так! – взвилась Любовь – Ни! За! Что!

– А я тем более, – поддержал я.

– Не волнуйтесь, – успокоил местный Гарри, – стриптиз в отпуске. Сейчас здесь гримерка.

В порнополумраке мы разложили все те же картины, корзины, картонки и мою гитару фирмы «Ебанес».

Клуб размещался в другой, большой зале со столами и выглядел дорогим. Но к вечеру подтянулась публика, и мы ее веселили. Мы находились посреди Родины, по которой текли разные реки типа реки Уй, и на их берегах жили-поживали соотечественники…

Появился крупногабаритный человек мужского пола с рыжеватой бородой, одетый в тематический тельник и кожаную жилетку. Большую голову венчала круглая кожаная же шапочка типа тюбетейки.

– Это Джетро пришел, – объяснил Гарри, и мы обменялись с Джетро рукопожатиями.

Весь вечер я то пел, то ходил, то садился за стол, то снова пел. Собственно, мы повторяли в Челябинске то, что делали на казахской границе, и имели успех. Всякий раз, когда случалось невольно встречаться с Джетро взглядом, он кивал со значением. Уже в конце дела, когда песни были спеты и народ набросился (в основном на Д. Шагина) получать автографы, мы оказались с Джетро за столом на соседних стульях, и он наклонился ко мне, спросил с интонацией искреннего дружелюбия:

– Ты помнишь девяностый?

– Как же мне его не помнить! – Я уже знал, что прошлое в Челябинске не забывают.

– А ты помнишь, как со сцены бросил в зал зажигалку?

– О! – ответил я, не добавляя «да» из утреннего диалога, поскольку про зажигалку не помнил. В книжке «Кайф вечный» те две ураганные поездки в Челябинск, организованные Валерой Сухановым накануне распада большой Родины, описаны. Реальность я уже плохо помнил, но в книжке много места уделено алкогольному геройству тех фестивалей.

– О! – повторил я гласную.

Джетро сделал паузу, придвинулся еще ближе и произнес, видимо, правду:

– Ты ведь в меня попал.

Это же было так давно. Еще в другом столетии. Я уже тринадцать лет не глотаю алкоголя. Я другой, клетки тела другие. Но фамилия все та же и аккорды на гитаре повторяются.

– Извини. – Только и оставалось, как глупо извиниться. – Извини меня, пожалуйста. Я не сильно попал?

– Что ты, старик. – У Джетро повлажнели глаза. И мне захотелось заплакать и перестать быть старым. Джетро мотанул головой и подвел черту: – Я ведь теперь избранный…

Мы думали, что домой, а оказалось, что нам еще ехать в Тюмень. А Тюмень – это тоже Родина. И находится она не на Урале, а в Сибири. Директор Сапего посылал агитбригаду в жопу и командовал погрузкой митьковского скарба в поезд. Гарри, его гитарист, Джетро и еще несколько челябинцев, пришедших на вокзал, удостоились страстных поцелуев Д. Шагина и холодных, зато женских, Л. Горького. Поезд тронулся, и на следующее утро мы очнулись за Уральским хребтом, где осень еще оставалась теплой. Облака висели на безопасной высоте, но всегда могли упасть на деревянный город с черными и пьяными заборами, на крепышей газовых офисов, на местных прохожих и на заезжих митьков.

На центральном проспекте в бывшем кинотеатре днем торговали джинсами, и Л. Горького купила себе одну пару. Д. Шагин бродил по джинсовой ярмарке, и над ним сжалились, подарив неликвидные штаны…дцатого размера. К вечеру ярмарка сворачивала пожитки и превращалась в клуб «Берлога» – местный цент продвинутой культурки. Огромный пыльный куб со сценой трехметровой высоты!

Пытаясь ознакомиться с достопримечательностями, я прошелся по проспекту, добрался до мемориала погибшим во время войны, побрел обратно, присел по пути на скамеечку, сидел, натянув капюшон, покуривая, разглядывая прохожих. Вдруг, как черт из табакерки, появился мужичонка с приблатненной фиксой. Он осклабился запанибрата и воскликнул: