Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«Блондин, небольшого роста, по тогдашнему обычаю актеров на амплуа любовников весь завитой барашком, с открытым добрым лицом и ласковыми глазами, в тужурке светло-верблюжьего цвета. Необыкновенно приветливый, предупредительный и общительный. На сцене обращал на себя внимание мягкостью исполнения и, главным образом, искренностью» ( Ю. Юрьев. Записки ).

«Не было такой запрятанной русской щели, где бы не знали имя этого актера, создавшего свой не совсем обычный жанр – не только жанр, но и целое „амплуа“. Оно носило клиническое наименование: неврастеник.

Случайно выпавшая на его долю роль, внезапно полученный успех определили орленевский путь. Этим счастливым подарком его артистической судьбы стал Царь Федор. Как часто бывает на сцене, Орленеву помог случай.

Вместо заболевшего актера роль передали Орленеву. Выбор был сделан стариком Сувориным, и каким-то чутьем Орленев ухватил болезненные черты своего героя, связавшись с ним тайной общностью душевной надломленности, безвольной слабостью, растерянной беспомощностью. Вышло ново, оригинально и хорошо. Произошла неожиданность. Публика была озадачена внезапно поднесенным ей театральным эффектом. Об Орленеве заговорили.

…Иногда трудно было определить, где кончается Орленев-человек и начинается Орленев-актер.

То ли он все двадцать четыре часа, всю свою жизнь играл, – то ли он почти безыскусственно жил на сцене, продолжая и там свои человеческие дни.

Очень быстро бросив регулярную работу в театре, покинув суворинские подмостки с „Литературно-Художественным Обществом“, уехав из Петербурга, он закрутил, закружил по провинции, молниеносно создавая себе гремящее имя гастролера.

Это было весело, легко и – губительно.

Орленева потащили дешевые успехи, легкие победы, возможность обходиться без труда, работать без режиссера, удовлетворяться звоном рецензентских восторгов, оглушать себя шумом собственного триумфального шествия.

Как это всегда бывает с русскими кумирами сцены, оторвавшимися от постоянного серьезного дела, у Орленева началось сужение репертуара…Он так и застыл в маленьком, ограниченном круге своего полуклинического выбора, неизменно развозя по стогнам и весям обширной России „Царя Федора“, неудачные переделки Достоевского… затем „Привидения“ Ибсена.

…Он затоптался на месте. Остановился и труд, и рост.

…Орленев производил грустное впечатление.

Были в нем совершенно ясные следы опущенности, бесплодных порываний, нервного истощения.

Передо мной сидел как будто интересный человек, а говорить с ним было не о чем. Всю жизнь он проговорил только о самом себе, но сейчас и об этом сказать было нечего. Нового не было, – ни новых ролей, ни новых опытов, ни свежих впечатлений, – ни одной художественной артистической тревоги.

Орленев в этот приезд жил в маленьком номере ревельской гостиницы „Золотой Лев“, дергался от одиночества и тоски, куда-то отправлял одну телеграмму за другой, а в промежутках между этими метаниями по его постаревшему лицу пробегала слеза.

Уже тогда он казался почти ненормальным. То впадал неожиданно в тон жалующегося, кем-то обиженного человека, то спохватывался, кричал на прислугу, загорался злобой, и манеры развинчены, срывался голос, больной человек рвался, садился и вскакивал.

Была уже не клиническая игра, а клиническая действительность, не драматическая сцена, а плачевный факт» ( П. Пильский. Роман с театром ).

«Исполнитель роли Раскольникова П. Н. Орленев – редкий. Право, глядя на этого удивительного артиста, начинаешь верить тем легендам, которые рассказываются о Мочалове. В роли царя Федора Орленев показал, что он замечательный трагический актер, в роли Раскольникова он доказал это. Роль Федора Орленев играет удивительно, но ведь бывают такие случаи, быть может, думалось, что это одна трагическая роль, которая удается актеру. Исполнением же роли Раскольникова Орленев доказал нам, что он по силе истинно трагического дарования – явление давно уже небывалое в летописях русского театра. Какое умение держать в оцепенении весь зал в немых сценах, при помощи только мимики! От Росси в „Макбете“ и от Мунэ-Сюлли в „Гамлете“ не веет таким трагизмом, каким веет от Орленева – Раскольникова в первом его появлении. Можно только сказать, что сцены с Порфирием Петровичем, признания Разумихину и сцены с Соней – в исполнении Орленева зритель не забудет никогда» ( В. Дорошевич. Из рецензии ).

«К сожалению, Орленев не извлек всего – чтобы не сказать „многого“ – из своего замечательного таланта. Внутренно, если можно выразиться, это проявилось в том, что, по мере приобретения славы и известности, он стал тщательно подбирать роли, в которых он мог найти следы неврастеничности, а в самих ролях только то и разрабатывал, то и отсеивал, то и культивировал, что отзывалось неврастенией. Внешне это проявилось в том, что Орленев ушел из театра-ансамбля и превратил себя в гастролера. А последнее в девяти случаях из десяти есть начало разложения и гибели всякого дарования, как бы оно ни было значительно» ( А. Кугель. Профили театра ).

Прозаик, драматург, журналист. В 1899–1900 секретарь редакции журнала «Театр и искусство». Публикации в журналах «Весы», «Аполлон», «Русская мысль», «Серый волк», «Всеобщий журнал», «Новая жизнь», «Пробуждение», «Сатирикон», «Солнце России» и др., альманахе «Шиповник». Сборники рассказов «Солнцеворот» (СПб., 1905), «Земля цветет» (М., 1908), «Рассказы» (кн. 1, СПб., 1910), «Веселая печаль» (СПб., 1911), «Преступление девушки» (М., 1917) и др. Роман «Томление духа» (1912). Пьесы «Не возвращайтесь» (СПб., 1906), «Долг» (СПб., 1907), «Слушай, Израиль!» (СПб., 1907), «Ню. Трагедия каждого дня» (Берлин, 1908), «Пути любви» (СПб., 1909), «Весеннее безумие» (СПб., 1910) и др. С 1913 – за границей.

Осип Дымов

«Осип Дымов однажды явился в редакцию [журнала „Театр и искусство“. – Сост .] просить работы. Он был тогда, кажется, на втором курсе Лесного института, совсем юноша, почти мальчик. Меня поразила сразу какая-то особенность в его глазах. И потом, когда я следил за его писаниями, читал и смотрел на сцене его пьесы, мне всегда вспоминались его глаза, имевшие как бы двойные зрачки – наружные, выражавшие настроение и чувства минуты, и задние, уловить которые я не мог и которые являлись завесой его души. Беллетристические вещицы и рассказы Осипа Дымова мне очень понравились. В них была свежесть и скрытая печаль. Он был, видимо, под влиянием Чехова, из рассказа которого он взял свой псевдоним. Кроме того, он, кажется, много читал польских писателей, формировавшихся по образу и подобию Пшибышевского. Эта литература была тогда – у нас – еще внове, и с ней мало кто был знаком. У Дымова был юмор, была довольно острая и своеобразная наблюдательность. Всего было у него много, но как за его естественным и нормальным взглядом чувствовалась непроницаемая завеса – второе окно его души, – так и в произведениях его было что-то, что неприятно раздражало и давало основание и повод сомневаться в его литературной искренности. И как человек он как-то двоился. Веселый, милый, общительный, добрый, тактичный, а сзади что-то… А что – не знаю. Его первая пьеса (если не ошибаюсь, „Голос крови“) поразила меня совершенно необычайною жестокостью автора по отношению к его героям. Я и раньше примечал эту черту авторской души, и помнится, раздраженно с ним спорил. Так, в каком-то рассказе он, изображая умирающего актера, наряжал его на смертном одре буквально в дурацкий колпак и придавал ему черты такой пошлости и дрянности, что хотелось плюнуть умирающему в лицо, уже искаженное агонией. В „Голосе крови“ еще больше бросался в глаза какой-то аморализм, какой-то бессознательный, самоуверенно спокойный холод души. Когда умирает отравившаяся девушка Ася, и вся семья в сборе, одна из сестер кричит: „Идите завтракать! Что еще?“ Даже доктор, приглашенный к умирающей, ворчит злобно: „Зачем вы меня позвали… капли ей, что ли, прописать?“ И сердито надевает шубу. А мать замечает, что де напрасно доктору дали за визит. Я часто говорил Дымову: „Вы не любите людей… Вы их не жалеете“. В жизни он был, казалось, добрый и деликатный человек. Но стоило ему взять перо, как он злобно и жестоко принимался препарировать своих героев. И это, в сущности, было у него общее со всем молодым направлением, одним корнем упиравшимся в Достоевского, а другим – в холод ницшеанства.