Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

– Поняли? – спросил Пазухин. – Умерли – и говорить больше не о чем.

…В. М. Дорошевич в одном из своих блестящих очерков о театральных деятелях вспоминает, как в годы бедности снимал крошечную комнату у двух сестер-портних. Портнихи жили плохо и скудно, и „единственной их радостью было почитать «Листочек». Они покупали его два раза в неделю, по средам и субботам, когда печатался роман А. М. Пазухина. Они читали про богатого купца-самодура, про его красавицу дочку, про приказчика, который был беден – как они. Которому приходилось терпеть – еще побольше. Но который в конце концов добивался счастья. Они верили золотой сказке… и Пазухин, добрая Шехерезада, рассказывал им сказку за сказкой. И они видели золотые сны“. „Милый, добрый писатель, – заключает Дорошевич, – да благословит вас счастием небо за те хорошие минуты, которые вы внесли в жизнь маленьких, бедных и обездоленных“.

Право, надо заслужить, чтобы писатель так писал о писателе, и притом в расцвете славы Дорошевича, когда он был к явлениям литературы особенно требователен» ( В. Лидин. Люди и встречи ).

Эстрадная певица, исполнительница цыганских песен.

«Однажды я был вызван отцом из моей комнаты вниз в музей. Там я был представлен сидевшей в кресле „тете“. Думаю, что мое смущение не могло не отразиться тогда на моем лице. „Тетя“ более походила на дядю. Вся в черном, в черной шляпе, с густыми черными бровями и весьма заметными усами, она походила на огромную нахохлившуюся галку. А когда она заговорила, то я просто открыл рот от удивления – она говорила хриплым густым басом. Мой отец и остальные присутствующие оказывали ей знаки большого внимания. Через некоторое время кто-то сел за рояль, а „тетя“ запела. Что она пела и как пела, я не помню, но на всю жизнь в моих ушах остался звук этого несравненного женского бархатистого баса, которым обладала никем не превзойденная Варя Панина» ( Ю. Бахрушин. Воспоминания ).

«Я до сих пор не могу забыть отдельного кабинета „Яра“, где я слушал Варю Панину, – просторный, неуклюжий, с такими же просторными и неуклюжими диванами, тускло освещенный, потертый.

Панина вошла в кабинет, поздоровавшись со всеми за руку, с той тряской манерой пожатия сверху вниз, которая, в общем, характерна для малокультурных людей и мужеподобных женщин. Панина была в широкой, очень просторной, вроде пиджака, кофте странного какого-то цвета. Корсета она не носила, да и вообще в наружности своей – не без расчета, быть может, – подчеркивала пожилой свой возраст и мужскую ухватку. Сев на стул посреди комнаты, она сейчас же закурила. Папиросы у нее были толстые-претолстые, папиросы „пушка“, и курила она беспрерывно, несмотря на заметную одышку.

Она пела много, очень много… Желтоватый свет тусклых огней, клубы дыма, стелющиеся в воздухе наверху под потолком, и все, кто тут были, все эти столь разные, столь непохожие друг на друга люди, раскинувшиеся в истомных, жаждущих, внимательных позах и ловившие звуки каждый по-своему, сообразно строю души своей и воспоминаниям пережитого, но все со сладкой тоской, с жаждой страдания… Она пела голосом почти грубым, напоминавшим бас, совершенно не женским по тембру, но с чисто женскими, удивительными по остроте своей интонациями. Какие-то смутные образы рождались из ее песен и щемили душу. Грусть в ее песнях была бесконечная, безысходная… Что она пела? Не все ли равно?» ( А. Кугель. Театральные портреты ).

«В 900-х годах Лев Николаевич [Толстой. – Сост .] не раз просил поставить на граммофоне пластинку с пением известной Вари Паниной и похваливал ее» ( С. Толстой. Очерки былого ).

Прозаик. Публикации в альманахах «Гриф», «Северные цветы ассирийские». Повесть «Тишина и старик» (СПб., 1907).

«Начинающий беллетрист – студент М. Пантюхов, тоже трагически погибший [умер в психиатрической больнице. – Сост. ], бледный старообразный блондин – давил тяжестью грузного крупного тела и почти смущал напряженностью свинцового буравящего взгляда. Он мало говорил и мало же писал. Напечатал несколько рассказов и выпустил повесть „Старик и тишина“ – очень характерное для эпохи произведение. Пантюхов был несомненно талантлив, но все, что он говорил и писал, носило уже тогда явные признаки психического разложения» ( Н. Петровская. Воспоминания ).

«К особой чести г. Пантюхова служит отсутствие в его повести титанических ужасов и мировых тайн, рассчитанных на пугливого читателя. Повесть эта ценна как художественная исповедь, как дневник нового человека, пережившего вечные впечатления и сумевшего записать их без рисовки перед самим собой. По форме „Тишина и старик“ напоминает иными местами „Возврат“ Андрея Белого, но это только кажущееся сходство. Если творчество Белого можно сравнить с открытым светлым дворцом среди цветущего луга, то творчество г. Пантюхова уподобляется сумрачному туннелю, прорытому в недрах гигантского города. Г. Пантюхов как писатель субъективен в чрезвычайной степени; он может говорить только о сумерках собственной души, а прямым следствием такого обособления является резкая однобокость миросозерцания. В иных местах повести чувствуется настойчивость помешанного, готового закричать от ужаса…Язык г. Пантюхова монотонен и сероват; на нем чувствуется налет петербургского тумана. Во всяком случае он правилен и своеобразен, а это – достоинство» ( Б. Садовской. Рецензия на роман «Тишина и старик». 1906 ).

Поэтесса. Автор стихотворного сборника «Парус. Стихи 1907–1910 гг.» (М., 1911).

«Двое моих приятелей снимали двухэтажный флигель, нечто вроде студии… В рождественский сочельник 1907 года устроили они у себя маскарад… Часов в шесть утра, когда я возвращался домой, было еще темно. Шла метель. Занесенный снегом извозчик привез меня домой, в Николо-Песковский переулок, и я лег спать. Проснулся я во втором часу дня. Горничная Дуняша подала мне чай и сообщила, что какая-то барышня дожидается меня на кухне с семи часов утра. Столь ранний визит в первый день Рождества меня удивил.

– Почему же вы не сказали ей, чтобы она пришла завтра?

– Я сказала. Они говорят, что хотят вас дождаться.

– Но почему же вы ее не провели в гостиную?

– Они не хотят. Пришли с черного хода да так и сидят на кухне.

Я выпил чаю, оделся и вышел в кухню. Там сидело на табурете какое-то существо в черном ватном пальто, набитом как кучерская шуба. Барашковая приплюснутая шапочка была покрыта огромным серым платком, который, перекрещиваясь на груди, сзади связан был в толстый узел. Поверх платка, на шнуре, висела барашковая муфточка бочонком. При моем появлении существо не пошевельнулось. Оно продолжало сидеть, растопырив руки в черных вязаных перчатках и тяжело упершись в пол резиновыми галошами, доходившими ему почти до колен. Снег, принесенный на этих галошах, растаял посреди кухни широкой лужей.