Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

– Что вам угодно? – спросил я.

Не вставая и не поворачивая головы, существо пропищало:

– Я Мария Папер.

Такого пискливого голоса я отродясь не слышал и никогда не услышу более. Право же, он был разве только немного погуще комариного жужжания.

– Я Мария Папер. Я вам прочитаю мои стихи.

Насилу мне удалось убедить ее снять галоши. Шубы она не сняла и платка не развязала. Мы прошли в кабинет. Едва усевшись, она выхватила из муфты две клеенчатые тетради и начала читать. Личико у нее было крошечное и розовое – не то младенческое, не то старушечье. Между выпуклыми румяными щечками круглой клюковкой торчал красный носик. Круглые карие глазки не смотрели ни на меня, ни в тетрадку: меня она как бы не видела, а стихи знала наизусть. Она лопотала их с такой быстротой и так пищала, что я ничего не мог понять. К стыду моему, должен признаться, что вся эта сцена доставляла мне удовольствие. Мне было всего двадцать лет, я успел напечатать с десяток очень плохих стихотворений, и мне весьма льстило, что некая молодая поэтесса пришла ко мне, чтобы услышать мое авторитетное мнение.

…Наконец я все-таки понял, что слушаю не стихи, а писк. Я попросил ее оставить тетрадки дня на два. Она ушла, я тотчас принялся читать. Стихи оказались разительной чепухой, выраженной, однако, по всем правилам стихотворства, разнообразными размерами, сложными строфами, с метафорами и другими риторическими фигурами. Единственная их тема была любовная, самые прямые эротические картины и образы так и сыпались друг за другом, причем очевидно было, что все это писано понаслышке. Неудивительно, что всего наивнее оказался обширный отдел, посвященный всяческим „извращенностям“.

Через два дня Мария Папер явилась снова. Я сказал ей, что стихи плохи. Она ответила безучастным голосом:

– Я написала другие.

И вынула еще две тетрадки.

– Когда ж это вы написали?

– Не знаю. Вчера, сегодня.

– Сколько же стихотворений вы пишете в день?

– Я не знаю. Вчера написала двадцать.

Я спросил, зачем она пишет о том, чего не знает и чегоне было. Она долго молчала, потом выпалила, потупившись:

– Но ведь я только об этом и думаю.

На мою суровую критику не возразила она ничего. Ушла молча.

…Оказалось – она взяла список сотрудников какого-то журнала и обходит всех по алфавиту.

…Действительно, постепенно обошла она чуть ли не всех писателей – везде побывала со своими стихами и галошами, которые носила и в ненастье, и в вёдро, и в зной, и в стужу. Через несколько месяцев стала она в своем роде знаменитостью. У очень плохих стихов есть странное свойство: то и дело случается, что их самые патетические пассажи, помимо авторской воли, приобретают забавный и чаще всего не совсем пристойный смысл. Так было и со стихами Папер. Вся поэтическая Москва знала наизусть ее четверостишие, приводимое и Мариной Цветаевой:

Люди мягкотелые или лживые ее обнадеживали. Другие советовали бросить. Она с одинаковым безразличием пропускала мимо ушей и то, и другое – и писала, писала, писала. Но она была вовсе не графоманка. Она была непрестанно обуреваема самыми поэтическими чувствами, и стихи ей звучали откуда-то, словно голоса ангелов, – вся беда в том, что это были какие-то очень глупые ангелы или насмешники» ( В. Ходасевич. Некрополь ).

Поэт, переводчик, эссеист, хореограф. Член «Цеха поэтов» (1913). Один из организаторов и председателей «Палаты поэтов» (Париж, 1921–1922). Публикации в журналах «Любовь к трем апельсинам», «Гиперборей», «Сполохи» и др. Стихотворные сборники «Самум» (Париж, 1919), «Набережная» (Париж, 1919), «Словодвиг» (Париж, 1920), «Карабкается акробат» (Париж, 1922), книга «Испанские и португальские поэты, жертвы инквизиции» (М.; Л., 1934). Брат С. Парнок.

«Физический облик поэта труднозабываем: безвозрастный человек выделялся тем, что казалось, будто его большая голова покоится на шарнирах и может вращаться вокруг его хрупкого туловища. Пикассо, рисовавший иногда в манере Энгра, необычайно точно передал эту особенность на рисунке, воспроизведенном в одной из книг Парнаха. Пикассо метко схватил привычный жест своей модели – как-то резко, почти вызывающе откидывать голову назад.

Как Парнах существовал, мне неизвестно, по его рассказам знаю только, что он очутился за границей еще до первой войны, какое-то время странствовал по Испании, затем обосновался (не знаю, приложим ли к нему этот глагол) в Париже и стал завсегдатаем ателье, вернее, „лавки древностей“ Ларионова и Гончаровой, которые несомненно приходили на помощь. Парнах был тонким знатоком не только современной, но и классической литературы, общался с Аполлинером и Максом Жакобом, но все же больше всего интересовался джазом, мюзик-холлом и цирком.

…Видимо, поэзия давалась Парнаху с трудом, и не зря он восклицал: „Поэзия, твой беспощадный ад!..“ Успокоения она ему не давала, писал он мучительно, удовлетворен своими писаниями никогда не был, но отрешиться от этой „отравы“ так и не сумел» ( А. Бахрах. «Египетская марка» и ее автор ).

Поэтесса, переводчица, литературный критик. Публикации в журналах «Северные записки», «Новая жизнь», «Заветы», «Всеобщий ежемесячник», «Искры», «Родник», «Образование», «Вестник Европы», «Русская мысль». Стихотворные сборники «Стихотворения» (Пг., 1916), «Розы Пиерии» (М.; Пг., 1922), «Лоза» (М., 1923), «Музыка» (М., 1926), «Вполголоса» (М., 1928). Лирический адресат стихотворного цикла М. Цветаевой «Подруга».

«Ею было издано несколько книг стихов, неизвестных широкой публике – тем хуже для публики. В ее поэзии, впрочем, не было ничего такого, что могло бы поразить или хотя бы занять рядового читателя. Однако ж любители поэзии умели найти в ее стихах то „необщее выражение“, которым стихи только и держатся. Не представляя собою поэтической индивидуальности слишком резкой, бросающейся в глаза, Парнок в то же время была далека от какой бы то ни было подражательности. Ее стихи, всегда умные, всегда точные, с некоторою склонностью к неожиданным рифмам, имели как бы особый свой „почерк“ и отличались той мужественной четкостью, которой так часто недостает именно поэтессам.

Среднего, скорее даже небольшого роста, с белокурыми волосами, зачесанными на косой пробор и на затылке связанными простым узлом; с бледным лицом, которое, казалось, никогда не было молодо, София Яковлевна не была хороша собой. Но было что-то обаятельное и необыкновенно благородное в ее серых, выпуклых глазах, смотрящих пристально, в ее тяжеловатом, „лермонтовском“ взгляде, в повороте головы, слегка надменном, незвучном, но мягком, довольно низком голосе. Ее суждения были независимы, разговор прям» ( В. Ходасевич. С. Я. Парнок ).