Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«…С выпуклым мужским бетховенским лбом, вдумчивыми большими серыми глазами, тонким бледным лицом и аристократическими руками…» ( Н. Серпинская. Флирт с жизнью ).

«Лето…Мы сидим на террасе максиного дома [М. Волошина в Коктебеле. – Сост. ], на открытом воздухе. Было нас – не помню точно – двенадцать-пятнадцать человек. Сегодня будет читать Соня Парнок. Марина [Цветаева. – Сост .] высоко ставила поэзию Парнок, ее кованый стих, ее владение инструментовкой. Мы все, тогда жившие в Коктебеле, часто просили ее стихов.

– Ну, хорошо, – говорит Соня Парнок, – буду читать, голова не болит сегодня. – И, помедлив: – Что прочесть? – произносит она своим живым, как медленно набегающая волна, голосом (нет, не так – какая-то пушистость в голосе, что-то от движенья ее тяжелой от волос головы на высокой шее и от смычка по пчелиному звуку струны, смычка по виолончели…).

– К чему узор! – говорит просяще Марина. – Мое любимое!

И, кивнув ей, Соня впадает в ее желание:

Мы просим еще…

– Соня, еще одно! – говорит Марина. – Нас еще не зовут, скажите еще одно!

Тогда Соня, встав, бегло поправив „шлем“ темно-рыжей прически, тем давая знать, что последнее , на ходу, в шутку почти что:

Щелкнул портсигар. Соня устала? Ее низкий голос, чуть хриплый: – Идем ужинать?

Тонкие пальцы с перстнем несут ко рту мундштук с папиросой – затяжка, клуб дыма. (А как часто над высоким великолепным лбом, скрыв короною змею косы, – белизна смоченного в воде полотенца – от частой головной боли!)

…Маринина дружба с Софьей Яковлевной Парнок продолжалась. Они появлялись вместе на литературных вечерах, увлекались стихами друг друга, и каждое новое стихотворение одной из них встречалось двойной радостью. Марина была много моложе Сони, но Соня прекрасно понимала, какой поэт вырастает из Марины.

Как эффектны, как хороши они были вдвоем: Марина – выше, стройнее, с пышной, как цветок, головой, в платье старинной моды – узком в талии, широком внизу. Соня – чуть ниже, тяжелоглазая, в вязаной куртке с отложным воротником.

Я была в восторге от Сони. И не только стихами ее я, как и все вокруг, восхищалась, вся она, каждым движением своим, заразительностью веселья, необычайной силой сочувствия каждому огорчению рядом, способностью войти в любую судьбу, все отдать, все повернуть в своем дне, с размаху, на себя не оглядываясь, неуемная страсть – помочь. И сама Соня была подобна какому-то произведению искусства, словно – оживший портрет первоклассного мастера, – оживший, – чудо природы! Побыв полдня с ней, в стихии ее понимания, ее юмора, ее смеха, ее самоотдачи – от нее выходил как после симфонического концерта, потрясенный тем, что есть на свете – такое…» ( А. Цветаева. Неисчерпаемое ).

Поэт, прозаик, переводчик. Член группы «Центрифуга». Стихотворные сборники «Близнец в тучах» (М., 1914), «Поверх барьеров» (М., 1917), «Сестра моя жизнь» (М., 1922), «Темы и варьяции» (Берлин, 1923), «Поверх барьеров» (М.; Л., 1929), «Избранное стихов и поэм» (М., 1945). Поэмы «Лейтенант Шмидт» и «Девятьсот пятый год» (М.; Л., 1927). Повести «Детство Люверс» (1922), «Охранная грамота» (1929), «Повесть» (1929). Романы «Спекторский» (М.; Л., 1931), «Доктор Живаго» (1946–1955, в СССР опубл. в 1988). Лауреат Нобелевской премии (1958). Сын художника Л. Пастернака.

«Я встретился с ним в 1908 году, когда он был еще гимназистом 5-ой гимназии (вполне классической, с греческим яз[ыком]), но уже старшего класса. И впервые Борины стихи открылись мне не как стихи.

Отец его – художник, мать – пианистка. Будущее Бори – всей семьей и знакомым – мерекалось где-то там или тут. В детстве он рисовал. Рисунков его я никогда не видал. В 1908 году он играл на рояле и сочинял для рояля. Занимался теорией музыки, кажется с Ю. Д. Энгелем. Скрябин бывал у Пастернаков, и Боря много с ним беседовал.

…Мы слушали Скрябина запоем. Бродили после концерта по Москве очумелые, оскрябенные. Боря провожал меня из Благородного собрания на Переведеновку. Я ему читал свои стихи про Скрябина. После концерта на Борю находило. Это было какое-то лирическое исступленье, бесконечное томление: лирические дрожжи бродили в нем, мучили его. Но их поднимало, как теперь ясно, не музыкальное, а поэтическое.

Однажды в кафе у Мясницк[их] ворот мы сидели за столиком. Заказывали кофе. Кто по-каковски: по-варшавски, по-венски, так-сяк. Борис же был в лирическом отсутствии, и когда лакей настоятельно нагнулся над ним, ожидая его указаний, как подать ему кофе, Борис отвечал что-то вроде: „А мне по-марбургски“. Лакей был ввержен в великое недоуменье и подал кофе неизвестно по-каковски. А Борис глотал кофе с ложечки, жевал и, вероятно, плохо разбирал, что он пьет – кофе, бенедиктин или содовую воду. Он был совершенно трезв, но лирически – хмелен.

…Мы часто бродили с ним по улицам. Однажды он пришел ко мне в тоске. Мы забрели в Сокольники. Он испытывал приступы кружащейся из стороны в сторону тоски…И вот в Сокольниках однажды, среди древних сосен, он остановил меня и сказал: „Смотрите, Сережа, кит заплыл на закат и отяжелел на мели сосен…“ Это было сказано про огромное тяжелое облако. „Кит дышит, умирая, на верхушках сосен“. Но через минуту, куда-то вглядевшись: „Нет, это не то“.

И образ за образом потекли от Бори из его души. Все в разрыве, все кусками, дробно.

Вдруг раз в муке и тоске воскликнул он, оскалив белые, как у негра, зубы: „Мир – это музыка, к которой надо найти слова! Надо найти слова!“

Я остановился от удивленья: музыкант должен был бы сказать как раз наоборот: „Мир – это слова, к которым надо написать музыку“, но поэт должен был бы сказать именно так, как сказал Боря. А считалось, что он музыкант. Я эти слова запомнил навсегда. И „кит“ в Сокольниках стал мне ясен. Это была попытка найти какие-то свои слова – к тихому плаванью облаков, к музыке предвечерней сосен, металлически чисто и грустно шумящих, перешумливающихся друг с другом на закате.