Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Зато и в горе и в нужду сотрудников он входил с отзывчивостью, в прессе его времени почти небывалой.

…Всем сотрудникам, ни разу не оставлявшим его редакцию за все время ее существования, выдано было за несколько лет до его кончины по пяти тысяч рублей, а после его смерти все лица, близко стоявшие к его газете, остались если не богатыми, то вполне обеспеченными людьми» ( В. Гиляровский. Москва газетная ).

Николай Пастухов

«Но дикарь он был совершеннейший, со всею грубостью и хитростью дикаря, слегка понюхавшего цивилизации и ею испорченного. Сотрудников своих, за исключением двух-трех, которых побаивался (Дорошевич, Ракшанин, Ф. К. Иванов, Комиссаржевский), он трактовал как хозяин молодцов. Войдет в редакцию и озирается красноватыми глазами. И – вдруг к кому-нибудь с хозяйским азартом:

– Ты чего сложа руки сидишь? Делал бы что-нибудь!

– Да нечего делать, Николай Иванович, все сделано.

– Ну… пиши виды на урожай!

Ходила по Москве и в газетном мирке пословицею стала классическая фраза, сказанная им, кажется, романисту Пазухину:

– Аванцов проситя, а фельетонов не пишетя?

…Решительно не могу вспомнить фигуры Пастухова в каком-либо общественном собрании, театре, концерте. Кроме своей редакции и церкви, к которой был весьма усерден, он как будто знал только свою приходскую церковь да Большой Московский трактир днем и „Яр“ ночью. В Большом Московском он имел однажды навсегда определенный стол, за которым и заседал ежесуточно часа четыре, окруженный несметною свитой прихлебателей. Сколько он всякого сброда поил и кормил, не сосчитать. Если бы не ломался над ними, то, пожалуй, можно было бы сказать, что добро делал. А то выходило вроде Хлынова из „Горячего сердца“: хочешь сыт быть, поступай ко мне в шуты.

…Свиту свою Пастухов таскал за собою и за границу. Путешествуя, он считал нужным писать в свою газету корреспонденции. Они читались охотно и с интересом, потому что были оригинальны до чудачества и по впечатлениям, и по тону…Именно благодаря их неподражаемо самоуверенной важности: серьезнейшему глубокомыслию „истинно русского“ москвича, непоколебимо верующего, что лучше его Москвы нет ничего на свете, а лучшее, что есть в Москве, это его пастуховская публика, городские ряды да Замоскворечье. Европейские чудеса он описывал с точки зрения воскресной Сухаревки либо рынков Охотного ряда, Трубы, Болота, мастерски зная, что ему, этакому путешественнику, надо в басурманщине видеть и о чем сообщать своему другу-читателю на Щипок и Зацепу. Так, например, свою корреспонденцию из Берлина, вообще похвальную за порядок, Николай Иванович заключил великолепной фразой, которая тоже загуляла по Москве пословицей:

– А огурца настоящего у немца нет.

Подобные экспромты сыпались из него одинаково и с пера, и с языка» ( А. Амфитеатров. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих ).

Драматическая актриса. В 1904 поступила в Московское театральное училище, ученица А. Ленского. С 1907 в труппе Малого театра. Роли: Евгения, Лариса, Мурзавецкая («На бойком месте», «Волки и овцы» «Бесприданница» А. Островского), Любовь Яровая («Любовь Яровая» К. Тренева), Васса Железнова («Васса Железнова» М. Горького), Старая хозяйка Нискавуори («Каменное гнездо» Вуолийоки) и др. Дочь Н. Рощина-Инсарова, сестра Е. Рощиной-Инсаровой.

«Вряд ли можно назвать актрису, так счастливо начавшую свою жизнь, как Пашенная, и не только начавшую, но и продолжившую – несмотря на ряд в первую очередь для нее самой неудавшихся, а порой скучных и ненужных ролей. Прямо со школьной скамьи она стала первой актрисой Малого театра. Она не успела закончить театральной учебы, как о ней заговорили как о любимой ученице Ленского. Ее данным можно было позавидовать – и ее стройной фигуре, и выразительному лицу, и глубокому грудному низкому голосу, и сияющим огромным глазам, и юной стремительной непосредственности, и мощному открытому темпераменту. В первые же сезоны она играла роли Ермоловой – и какие роли! – Марию Стюарт, в которой никто не осмеливался показываться после знаменитого дуэта двух королев – Ермоловой и Федотовой, – Катерину в „Грозе“.

Но круг ее ролей уже на первых порах оказался еще разнообразнее – как будто Пашенная в своей неукротимой актерской жадности готова была играть все – и трагедию, и комедию; касаться и глубокого, густого быта и оставаться в пределах чистой и возвышенной шекспировской поэзии; и радостно веселиться и горько плакать, восхищаться, проклинать, негодовать, смеяться – весь мир театральных образов, эффектных ролей, дежурных, быстро исчезавших пьес, казалось, целиком принадлежал ей.

Она так и жила первые годы в театре – неукротимо – и, вероятно, очень страдала, если та или иная роль проходила мимо нее. Однако именно в ее молодые годы уже определились многие из тех творческих возможных линий, которые потом так мощно воплотились в ряд самых различных и неожиданных образов.

Я вспоминаю ее первый приезд на гастроли в Тулу – я был совсем юным гимназистом, когда увидел афиши, возвещавшие о гастролях „г-жи Пашенной“ в пьесе Чирикова „Белая ворона“. Гастролерша была отважна – она только что покинула школьную театральную скамью. Но наш гимназический восторг был неподдельным: она играла девушку, почти подростка, сестру, насколько помнится, возвратившегося в родной дом ссыльного. В Пашенной было так много девического восторга, она казалась воплощением юности. Она сама только что вступила в жизнь, и трепетное любопытство к жизни вообще, особый интерес к старшему брату, по существу, совпадал, вероятно, с личными переживаниями самой Пашенной.

Мне припоминается, как из-за невысокой перегородки в комнате брата появлялось ее смеющееся лицо – было в этом неожиданном появлении столько наивности, задора и заразительной чистой юности, что, вероятно, каждый из нас, гимназистов, растрогавшийся исполнением Пашенной, вспоминал своих сестер или их подруг – таких же жадных к жизни.

Эта наполненность жизнью навсегда осталась отличительной чертой Пашенной. Она принимала порой самое различное выражение в зависимости от характера играемых ею образов, сценического жанра, но сопутствовала ей неизменно. Пашенная несомненно была актрисой-максималисткой – и в выборе ролей и в манере сценической игры.

В первое ее актерское десятилетие этот максимализм порой сказывался на сцене в некоторой прямолинейности характеров. Она как-то еще не вдумывалась в противоречивые образы. Она разгадывала в образе одно чувство, одно стремление, одну преобладающую черту и развертывала, зачастую стремительно, безостановочно. Этот максимализм был в высокой степени ей свойствен и в жизни. Она вносила его и в свои театральные отношения и в педагогику. Когда мне пришлось столкнуться с ней впервые в 20-х годах – меня увлекало и поражало ее темпераментное, порой безоговорочное, стремительное отношение к создаваемой ею совместно с Н. Е. Эфросом и Н. А. Смирновой студии…Ее оценки и суждения были категоричны, окончательны – она отрицала резко, бурно, восхищалась открыто и радостно, – и эти личные качества она выражала в создаваемых ею ролях.