Яльмар Шахт - Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

Как и все другие заключенные, я проходил психологическое обследование у молодого американца австрийского происхождения, профессора Гилберта. Первой обязанностью господина Гилберта было отмечать влияние на заключенных ежедневных судебных заседаний и тем самым добавлять материал для обвинения. Мои разговоры с ним происходили часто весьма оживленно.

С первого же дня мое впечатление о составе суда было благоприятным. Выбор британского и французского судей, несомненно, удался. С первого взгляда было очевидно, что они являлись типичными представителями своей профессии. Не могу с такой же легкостью сделать вывод об американских судьях. Русские же, единственные судьи, появившиеся в военной форме, представляли собой загадку.

Предварительный допрос находился исключительно в распоряжении обвинения, которое не только игнорировало любые факты, смягчающие вину, независимо от того, насколько четко они приведены, но, к сожалению, часто прибегало к искажениям и неправильным представлениям дел. Пример этого я смог выявить сам. Нам показали фильм, в котором фигурировали золотые вещи, изъятые у убитых евреев, в том числе печально известные золотые зубы и оправы от очков. Эти вещи извлекались из мешка, на котором крупными буквами были напечатаны слова «Имперский банк». Этот эпизод фильм воспроизвел с замечательной четкостью. Подобные мешки не могли использоваться для хранения золотых вещей. Эпизод, оказывается, к тому же был снят во Франкфурте-на-Майне. Позднее обнаружилось, что это была специальная «инсценировка», особым образом вставленная в фильм фотография.

Против таких методов мы, заключенные, были беспомощны. Кроме того, из-за полной невозможности контактов за пределами тюрьмы мы были не в состоянии представить такие документы и свидетельства, которые оправдывали бы нас. Возможности адвокатов заполучить такие документы и свидетельства были весьма ограничены, поскольку в это хаотическое время единственным способом для этого было личное участие в поисках.

Нас лишили доступа к обильному документальному материалу, который конфисковали союзники. Предварительное изучение материала ограничивалось частыми заслушиваниями представителей обвинения, среди которых большой процент составляли эмигранты. Один из моих следователей, перед которым я извинился за свой английский, ответил с очевидным скрытым сарказмом, присущим таким господам:

— О, вы говорите на английском гораздо лучше многих моих коллег.

Утром 30 апреля 1946 года началось слушание Нюрнбергским трибуналом моего дела. Мой адвокат доктор Дикс обратился к председателю суда в особой манере, которую немецкие адвокаты были обязаны принять в ходе этого примечательного процесса:

— Я начну свое участие в суде с показаний под присягой доктора Шахта и прошу вашу честь пригласить доктора Шахта занять место за трибуной.

Ни в какое другое время у меня не возникало столь внезапного ощущения нереальности — можно было бы даже сказать, призрачной атмосферы — этого «Международного суда справедливости», как в те несколько минут, когда нужно было оставить скамью подсудимых и занять место за свидетельской трибуной. Огромный зал, в котором проходило заседание, был полностью лишен естественного света. Окна бывшего Суда ассизов в Нюрнберге были завешаны драпировками, чтобы исключить дневной свет. Лампы создавали какое-то болезненное, лишенное полутонов освещение. Несмотря на то что для обвиняемых решался вопрос об их жизни или смерти, место отправления правосудия напоминало беспокойный муравейник. Обвинителей различных стран окружали их помощники. Прибывали курьеры с сообщениями и документами. Зрелище американских секретарш, сидящих за стучащими пишущими машинками, производило впечатление оптического обмана. Наблюдение за ними, беспрестанно жующими жевательные резинки, порождало ощущение, будто они жуют каждое слово. Сектор прессы, находившийся как раз напротив свидетельской трибуны, был не менее шумным. Несколько немецких репортеров — единственных одетых в штатскую одежду и потому узнаваемых — держались ненавязчиво на заднем плане. Общая обстановка производила впечатление ночного кошмара. Многие обвиняемые страдали от нервной перегрузки. В самом здании раздавались пронзительные звуки американской легкой музыки: довольно любопытным хитом была в этот раз песня под названием «Отпусти меня» (Don’t fence me in). Охрана ставила пластинку с этой песней раз за разом день и ночь.

Утром, а также в полдень делался короткий перерыв. Затем нам разрешалось сходить в туалет, проходя между шеренгами американской военной полиции. Иногда нас останавливали в коридоре. Военная полиция привлекалась, когда в зал судебного заседания немецкие официанты вносили для судей тяжелые серебряные подносы с чаем, коржами, пончиками и тому подобной снедью. Американские полицейские должны были следить за тем, чтобы официанты не стащили по пути слишком много пончиков.

И вот инцидент, поразивший меня своей типичностью. В коридоре стояло около двухсот союзников в военных мундирах, которые имели то или иное дело к суду. Все они курили сигареты и старательно давили окурки под подошвами своих ботинок, поскольку ходили слухи о том, что немцы-уборщики имели обыкновение выметать коридор для сбора окурков. Позднее один немецкий журналист из британской зоны оккупации, который в начале работы трибунала занимал место в секторе прессы, рассказывал мне, что при виде этого места его военный опекун воскликнул (на ломаном немецком): «Ох! Это не дворец правосудия — это ярмарка!»

Чтобы продолжить далее повествование, хочу снова остановиться на методах судебного разбирательства. Они основывались на англосаксонской правовой системе. Подсудимый мог выбрать, осуществлять ли свою защиту в качестве свидетеля под присягой или отказываться от показаний. Естественно, я не отказывался, поскольку считал себя невиновным.

Мне не требовались наушники, через которые выступления на английском давались в переводах на французском, русском и немецком языках. Аппаратура часто давала сбои. Затем председатель суда восклицал чуть жалобным тоном: «Я не слышу ничего, кроме русского языка». Как ни странно, русский имел обыкновение господствовать над аппаратурой.

Сидя в свидетельской будке, я повторил за председателем суда слова присяги и в ответ на вопросы моего адвоката — конечно, согласованные заранее — коротко охарактеризовал свою жизнь до 1930 года, когда ушел в отставку с поста председателя Имперского банка.

Адвокат задал мне новый вопрос. Я рассказал, как в 1919 году принял участие в образовании Германской демократической партии, и затем описал свои первые контакты с Национал-социалистической партией и знакомство с ее идеологией.