Яльмар Шахт - Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

Судья и представители обвинения устремили на меня изумленные взгляды, когда я заявил, что, по моему мнению, конструктивные элементы обладали численным превосходством даже в самой партии. Они еще больше удивились, когда я сказал, что вначале массы порядочных молодых парней присоединились к СС по причине того, что Гиммлер представлял эту организацию неким инструментом борьбы за идеальный образ жизни.

Я отдавал себе отчет, что судьи слушают с живым интересом мои разъяснения о том, как Гитлер умел привязывать к себе своих соратников по партии. Он знал что-нибудь компрометирующее на каждого из них — какую-нибудь ошибку или проступок. Знал каждую подробность их жизни, и они боялись возможных разоблачений с его стороны.

К моему большому удовлетворению, доктор Дикс задал такой вопрос:

— Располагали вы информацией относительно каких-нибудь секретных договоренностей, секретных приказов или намеков, которые имели своей целью незаконное посягательство на мир и безопасность?

Я мог откровенно сказать, что ни сам, ни кто-либо из моих коллег в министерстве, ни какой-либо руководитель, не принадлежавший к узкому кругу сподвижников Гитлера, не был в состоянии получить такую информацию.

Адвокат попросил меня объяснить суть моих взаимоотношений с Гитлером. Я ответил:

— В первое время он постоянно приглашал меня завтракать с ним и несколькими близкими сподвижниками по ведомству канцлера. Я принимал приглашения с перерывами дважды и должен признать, что был удручен не только интеллектуальным уровнем разговора и подобострастным отношением к персоне Гитлера, но также тем, что вся компания была чужда мне по духу. Больше я не посещал Гитлера ни официально, ни приватно.

Затем мне пришлось рассказывать о своих взаимоотношениях — частых или редких — с другими партийными бонзами. После этого доктор Дикс зачитал мне обвинительное заключение господина Джексона:

— Можно ли поверить, что Яльмар Шахт — сидевший в первом ряду участников конференции нацистской партии в 1935 году и носивший эмблему партии — был включен в нацистский пропагандистский фильм исключительно по соображениям кинематографического творчества? Поскольку этот великий мыслитель одолжил свое имя этому гнусному сборищу, то он придал ему определенную респектабельность в глазах любого самого непонятливого немца.

Сначала я выразил благодарность за комплимент. Быть «представительной величиной, великим мыслителем» очень приятно. Затем я привел Джексона и многочисленных сотрудников в немалое смущение. В 1935 году у меня не было никакого партийного значка — большая неприятность для американского обвинения. Просто и откровенно я объяснил, что участвовал в партийных мероприятиях в Нюрнберге в 1933 и 1934 годах. После этого доктор Дикс подключил свою тяжелую артиллерию. Он спросил, был ли представлен на этих партийных конференциях дипломатический корпус в лице глав соответствующих дипломатических миссий. Я ответил, что, за исключением советского и американского послов, присутствовали все ведущие дипломаты «в значительном числе, при полном параде и в первом ряду».

Это заявление немедленно произвело заметное шевеление в суде не только среди представителей обвинения, но также среди иностранных журналистов. Только русские сидели, гордо выпрямившись. Я полностью отдавал себе отчет, что американское обвинение вмешается, чтобы помешать моему адвокату и мне, потому что очень легко было понять, куда мы клоним. Если британский и французский послы — не говоря о других — могли присутствовать на партийной конференции в качестве гостей Гитлера, то почему не мог я? Мой адвокат хотел знать, как объяснить присутствие на партийных конференциях в Нюрнберге иностранных дипломатов.

— Дипломатический корпус как таковой присутствует только на государственных мероприятиях. В данном случае это было чисто партийное мероприятие. Как объяснить присутствие иностранных дипломатов? — воскликнул он.

Джексон уже вскочил на ноги. Он протестовал против замечаний моего адвоката и моего собственного. Затем в виде необычного приговора он заявил, что все это его нисколько не смущает, «если вообще здесь возможно какое-нибудь смущение». Мне пришло в голову, что он несколько запутался.

В зале поднялся шум. Помощник господина Джексона положил перед ним какие-то документы. Он взял их в руку, но не читал, вместо этого потрясал ими в воздухе и кричал:

— Нет ни малейшей ценности в показаниях этого свидетеля (то есть меня) относительно поведения послов других стран и в его оценках. Причины их присутствия на партийной конференции, к которой он присовокупил свое имя, как мне кажется, не имеют никакой ценности как свидетельства. Я не отрицаю, что они были там, но думаю, что если он говорит ради того, чтобы что-то сказать, без предоставления фактов… то хочу дать ясно понять, что не имею никакого желания возражать ни против любого факта в этом свидетельстве, ни против большинства мнений, о которых он распространялся так долго. Но я считаю, что его отношение к действиям иностранных послов не входит в число важных и существенных доказательств.

Я попытался что-то сказать. Доктор Дикс тоже. Председатель суда оборвал нас обоих. Русские, полные чувства собственного достоинства, бросали искоса взгляды на британских и французских судей. Наконец председатель позволил доктору Диксу продолжать. Но мой адвокат не собирался в данный момент менять тему. Он хотел ответить обвинителю Джексону и заверил суд, что задал вопрос не из упрямства, но потому, что важно было дать понять сложность положения для немецкой защиты, когда представители зарубежных стран поднимают тему участия в партийной конференции.

Председательствующий судья был удовлетворен. Суть его замечания состояла в том, что если адвокат желал отметить участие дипломатов в партийной конференции, то против этого нечего возразить.

Господин Джексон переключился на другую столь же важную тему.

— Вы поддерживали перевооружение средствами Имперского банка. Почему?

— Союзные державы обещали всеобщее разоружение, — начал я. — Мне представлялось, что в политическом смысле Германия обладала равными правами с другими государствами. Поскольку они не выполняли своего обещания разоружаться, то я полагал, что и моя страна вынуждена вооружаться до обычного уровня.

Я рассказал о системе мефо-ваучеров, о вооружении Чехословакии и Польши в то время и о том, как в 1935 году Россия заявила о своем намерении довести общую численность своей армии в мирное время до миллиона человек. Я попотчевал американцев рассказом о разговоре, который имел с их послом в Москве — господином Дейвисом — во время его пребывания проездом в Берлине. Прочел фрагмент из «Воспоминаний» посла, в которых он упоминает этот разговор: «Шахт с ликованием буквально выпрыгнул из своего кресла, когда я изложил инициативу президента Рузвельта относительно того, что вооружение должно ограничиваться таким оборонительным оружием, которое человек способен нести на плече». Я процитировал другой отрывок из книги господина Дейвиса, согласно которому я всерьез высказывался за всеобщее разоружение. Все это время я держал в поле своего зрения Джексона с ощущением, что вскоре должно случиться нечто необычное. Доктор Дикс считал, что я должен рассказать суду о том, сколько денег, находившихся в распоряжении Имперского банка, выделил на перевооружение.