Яльмар Шахт - Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

Разумеется, последовали бурные дебаты о том, какой вопрос должен, а какой не должен обсуждаться в суде. Председатель суда и мой адвокат сошлись на следующем: моему защитнику будет позволено спросить: «Как признание нацистского правительства другими странами повлияло на группу заговорщиков, с которой был связан подсудимый Шахт?»

Но американский обвинитель Джексон возражал против этого. Он заявил:

— Мы постепенно приближаемся к ситуации, которую нельзя терпеть в суде, и я совершенно не могу понять, каким образом может служить смягчающим обстоятельством в защите Шахта указание на то, что иностранные правительства поддерживали контакты с германским рейхом даже в период его деградации.

Он подытожил ситуацию правильно. Как показал итог суда, он действительно оказался в безвыходном положении.

Председатель объявил:

— Суд считает, что этот вопрос имеет значение.

Поэтому я подтвердил свое заявление о том, что иностранные государственные деятели и миссии поддерживали дружеские, даже сердечные отношения с Гитлером, в то время как я с ним уже поссорился.

Суд прервали на десять минут. Я понимал, что дело приобретет серьезный оборот, поскольку господин Джексон по возобновлении заседания начнет перекрестный допрос. Он добивался моего скальпа. Я не собирался с ним расставаться.

Чтобы понять причину использования методов главного американского обвинителя господина Джексона после десятиминутного перерыва, необходимо вспомнить международную политическую обстановку в 1946 году. Союзники выиграли войну. Они гордились этим, и справедливо, поскольку борьба была долгой и мучительной. К этому величайшему событию мировой истории примешивалось — по окончании войны — много мелких человеческих судеб. Кто именно выиграл эту войну? Как всегда, мировое общественное мнение по этому вопросу ориентировалось на имена крупных государственных деятелей и полководцев. Но имелось много незначительных личностей и «статистов», которые хотели сорвать листок с огромного лаврового венка, подвешенного над головами великих, чтобы и самим войти в историю. Американцы прежде всего путали временную славу с историческим бессмертием. Крупные американские газеты подавали Нюрнбергский трибунал как первостатейную новость. Они были очень высокого мнения о своем соотечественнике господине Джексоне. На время он воплощал в собственной персоне американскую общественность, которая хотела видеть повешенными «военных преступников». Воодушевленный такими настроениями, он продолжил свои атаки.

Первый вопрос прозвучал весьма многозначительно. Джексон пожелал знать, говорил я или не говорил своей соседке на званом обеде в 1938 году такие слова: «Дорогая госпожа, мы попали в руки преступников. Как я мог это предвидеть?»

Да, я, несомненно, говорил это.

— Уверен, — продолжил Джексон с явной озабоченностью, — уверен, что вы помогли бы суду, если бы сказали нам, кто эти преступники.

Я сразу понял, к чему он клонит, и сухо ответил:

— Гитлер и его помощники.

Джексон немедленно пустил в меня первую стрелу. Он заявил, что я сам был одним из помощников Гитлера.

— Хочу, чтобы вы назвали поименно всех подсудимых, которых вы считаете преступниками.

Я дал ответ, исходя из предпосылки, что не имею никакого представления о тех, кто входил в узкий круг Гитлера. Всегда считал одним из них Геринга и, со своей личной точки зрения, добавил бы сюда Гиммлера, Бормана и Гейдриха.

— Трое последних мертвы, — сердито сказал Джексон.

С этим поделать я ничего не мог. Допустил, что фон Риббентроп, как министр иностранных дел, должно быть, знал о планах Гитлера. Помимо этого, сказал я, мне нечего ответить.

Джексон показал мне фотографии, на которых я заснят в компании с другими деятелями Третьего рейха. Я входил в эту компанию, настаивал он.

— Если бы вы засняли меня с другими знакомыми, с которыми мне приходилось встречаться так же часто, как с этими, — возразил я, — то компания была бы в десять раз больше.

По сектору прессы прокатился легкий рокот. Джексон поскорее поменял тему. Он обвинил меня в том, что я делал все возможное для обеспечения участия национал-социалистов в правительстве Германии. Я настаивал на том, что уже заявлял с абсолютной искренностью, а именно: что никакое правительство в демократической стране не может позволить себе игнорировать партию, обладающую большинством приверженцев. Это ведет — и на самом деле привело — к несчастным последствиям. Джексон привел в качестве примера речь, которую я произнес по случаю дня рождения Гитлера, и я ответил, что во всем мире принято произносить речи по случаю дня рождения главы государства, не особо взвешивая слова.

Я не носил свой золотой партийный значок ежедневно. Но, отметил Джексон, я надевал его на официальные мероприятия.

Я ответил, что ношение значка обеспечивало большие льготы в пользовании железнодорожным транспортом, в обслуживании автомобиля, бронировании номеров в отелях и т. д.

Наконец он задал невероятно глупый вопрос. Поинтересовался, сообщил ли я Гитлеру, когда входил в его правительство, что делаю это только для того, «чтобы тормозить выполнение его программ».

Даже сегодня я содрогаюсь при мысли о том, что могло бы случиться, если бы я сделал это. В Нюрнберге же я воскликнул тогда:

— О нет, я постарался не говорить ему об этом!

Ведя до последнего времени фронтальные атаки, господин Джексон вдруг повел наступление с тыла.

— Полагаю, во всяком случае, что вы допускаете свою частичную ответственность за поражение Германии в войне?

Я сказал, что считаю это весьма странным вопросом. Про тебя думал: к чему он клонит? Предвосхищает ли он, что этот «Международный суд» оправдает меня? Питает ли он ко мне личную неприязнь настолько, что хочет дискредитировать меня в глазах соотечественников?

— Я ни в коей мере не несу ответственности за развязывание войны, — ответил я, — поэтому не могу нести ответственность за ее исход. Я не хотел войны.

Джексон поменял тему и перешел к еврейскому вопросу. Мне удавалось излагать свою позицию связно и последовательно, несмотря на то что он вмешивался через каждые несколько слов.

— Касательно преобладающего влияния евреев в государственных, правовых или культурных делах я всегда придерживался определенного принципа. Не считаю, что это преобладающее влияние несет благо интересам Германии или немецкого народа — христианское государство опирается на христианское мировоззрение — или интересам самих евреев, поскольку возбуждает вражду между ними. Поэтому я всегда выступал за ограничение еврейской активности в различных областях до определенной степени — за численное ограничение, основывающееся не на абсолютных цифрах народонаселения, но на определенном процентном соотношении.