Яльмар Шахт - Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

Джексон вменил мне в вину то, что я не выступил против параграфа, относящегося к арийскому происхождению государственных служащих, когда его возводили в закон. Кроме того, во время моего пребывания в ранге имперского министра всем еврейским адвокатам запрещалось появляться в суде. И я лично наряду с другими присовокупил свое имя к закону, запрещающему евреям сделки в иностранной валюте и участие в экономических комиссиях расследования.

— И не вы ли также одобрили закон, — воскликнул он, наконец, — предусматривавший смертную казнь для любого германского подданного, который переправлял германское имущество за рубеж или позволял этому имуществу оставаться там?

— Конечно, — резко ответил я.

— Но вы ведь знали, что этот закон будет карать евреев, выезжающих за рубеж, строже, чем кого-либо еще?

— Разумеется, — ответил я, — мне не приходило в голову, что евреи оказались бы ббльшими мошенниками, чем христиане.

Несмотря на то что на этой стадии допроса Джексон явно старался помешать моим подробным выступлениям, мне удалось объяснить, почему я принял участие во всех этих делах. Я поступал так потому, что при всей их спорности в моем представлении они не были настолько важными, чтобы вызвать мой полный разрыв с правительством Гитлера. Он поинтересовался, с какой целью я оставался в правительстве, что было достаточно важным для моего побуждения мириться с происходящим. Я ответил, что для меня крайне важным представлялось добиться равноправия Германии с другими державами с точки зрения экономических условий и вооружения. И добавил для внесения полной ясности:

— Так я считал тогда и продолжаю считать сегодня.

У меня возникло впечатление, что Джексон был озабочен теперь переходом к главному пункту обвинения, который вменял мне в вину причастность к подготовке агрессивной войны в связи с выделением на нее финансовых средств. Он поднял вопросы о мефо-ваучерах, обо всем, что только возможно. Он обвинял меня в поощрении экспорта с единственной целью приобретения достаточного количества иностранной валюты для импорта такого сырья, которое использовалось в военных целях. Наконец, он обвинил меня в принятии определенных мер для сохранения моего контроля над финансами страны.

Джексон процитировал отрывок из меморандума, который я передал Гитлеру: «Нижеследующие утверждения основаны на предпосылке, что долгом германской политики является осуществление программы вооружения в соответствии с намеченным графиком, что все остальное должно быть подчинено этой цели, пока главная цель не ставится под угрозу пренебрежением к другим проблемам».

Он спросил, писал ли я это.

— Не только писал, — ответил я, — но лично вручил меморандум Гитлеру. В мои обязанности входил контроль над партийными взносами и деньгами, которые повсюду изымались из карманов немцев. Я мог добиться от Гитлера согласия только словами: «Это делается в интересах перевооружения». Если бы я сказал ему, что это делается, к примеру…

Господин Джексон попытался прервать меня. Я попросил его дать мне закончить.

— Если бы я сказал ему, что это делается для строительства здания театра или чего-нибудь подобного, то это не произвело бы на него ни малейшего впечатления. Но если я говорил, что это должно быть сделано, ибо иначе мы не сможем вооружаться, то этим я мог заинтересовать Гитлера и поэтому поступал именно так.

Как ни странно, господин Джексон посчитал, что я «вводил в заблуждение» Гитлера. Пришлось ответить:

— Я бы не назвал это введением в заблуждение. Я бы назвал это руководством, господин Джексон.

— Но вашим побуждением было руководить кем-либо, не раскрывая реальных мотивов, не так ли?

— Если вам нужно руководить кем-либо, — ответил я, — то, мне кажется, больше шансов дает сокрытие реальных мотивов, чем их огласка.

Он вскочил на ноги с триумфальным видом.

— Благодарю вас за откровенное изложение своей идеологии, доктор Шахт. Я искренне очень обязан вам.

Господин Джексон принялся обсуждать финансовые детали перевооружения Германии и выглядел просто глупо. Журналисты покинули ложу. Судьи откровенно скучали. Это вполне меня устраивало, я ничего не предпринимал, чтобы развеять общую скуку.

Так прошло 2 мая.

3 мая началось с того, что председательствующий судья сэр Джеффри Лоуренс сообщил господину Джексону и мне, что переводчики жалуются на чрезмерную быстроту нашего разговора. Главной персоной здесь был господин Джексон.

— Надо попросить переводчиков извинить меня. Очень трудно бросить привычку всей своей жизни.

Председатель согласился:

— Да, очень трудно.

Я промолчал: проблемы переводчиков меня не касались. Я в них не нуждался и не задумывался над тем, легко им или трудно.

Господин Джексон поднял вопрос о моих взаимоотношениях с Герингом. По его мнению, мы расходились с Герингом по личным и частным вопросам и не ладили вплоть до моего увольнения со всех официальных постов.

— Наоборот, — ответил я, — как раз до этого мы были в хороших отношениях.

— В самом деле? — воскликнул Джексон в удивлении. — Да.

Затем он устроил мне ловушку.

— Значит, ваши расхождения с Герингом начались с соперничества за то, кто будет ответственным за военные приготовления?

— Нет… — начал возражать я, но Джексон прервал меня, прежде чем я смог сказать что-то еще. Я выразил протест в связи с этим вмешательством и заявил: — Расхождения, приведшие к моей отставке, вытекали из того факта, что Геринг хотел проводить экономическую политику, ответственность за которую лежала бы на мне.

Джексону пришлось доказывать, что я ушел со всех государственных постов только потому, что мне не позволили готовить агрессивную войну даже в больших масштабах, чем, по мнению обвинения, я уже пытался это делать в 1938 году. Обвинитель перепутал все факты, и я сказал, что он излагает дело не совсем «правильно».

Доводы Джексона не имели успеха, и он наконец уступил, заметив, что в данный момент его не интересует последовательность событий.

Тем не менее я был настороже. Он продолжил говорить о первых годах гитлеровского режима и громко зачитал то, что я однажды писал о Геринге:

«Я характеризовал Гитлера как аморального типа; но могу относиться как к аморальному и криминальному субъекту только к Герингу. Одаренный с детства определенным добродушием, которое умел использовать в интересах своей популярности, он был самым эгоцентричным созданием, какое только можно вообразить. Для него достижение политической власти являлось средством личного обогащения и роскоши. Его снедала зависть к успеху других. Его корысть не знала границ. Он питал невероятную страсть к драгоценным камням, золоту и бриллиантам. В нем совершенно отсутствовало чувство чести мундира. Пока кто-то был ему полезен — только пока, — он мог быть достаточно приветливым, но даже в этом случае он просто притворялся.