Альфред Штекли - Джордано Бруно

Так ли уж отчаянно его положение? Что они о нем знают? Может быть, многое. Он ведь любил порассуждать, а запретных тем для него никогда не существовало. Судьба его теперь в руках инквизиции. Если из Святой службы кто и выходит с гордо поднятой головой, так только на костер. Любая иная доля требует прежде всего покорности. Степень этой покорности определяет и наказание. Рабская, самоистязающая покорность, полнейшее подчинение инквизиторам — залог и свидетельство исправления, — заслуживают более мягких «целительных средств», чем простое признание вины и готовность покаяться.

К счастью, его нельзя считать «повторно впавшим в ересь»: оба раза, в Неаполе и в Риме, следствие не было доведено до конца и велось внутри доминиканского ордена. Применить же к человеку, никогда прежде инквизицией не осужденному, крайнее средство спасения души — приговорить к сожжению — трибунал мог только в одном случае: если злодей остался нераскаянным и упорствующим. Правда, объявить еретика упорствующим несложно. Пылкие уверения в желании покаяться не спасали. Если Святая служба подозревала, что от нее утаивают какие-то вещи, то сама пылкость этих речей свидетельствовала лишь о глубине притворства.

Нет, Бруно не собирается доставлять Святой службе такую возможность. Раз он угодил в инквизицию, ему не обойтись без приговора. Вопрос, следовательно, в том, сколь суровой будет кара. Отлученному от церкви расстриге ничто не сулит снисхождения. Если он будет молчать или отрицать всякую вину, то заставит инквизиторов еще основательней вести следствие. А это совершенно не в его интересах. Ему надо повиниться в каком-нибудь не слишком опасном преступлении и побыстрей принести покаяние. Любая затяжка, дополнительные расследования, привлечение новых свидетелей лишь усугубят тяжесть обвинений. Он не должен от гнева терять голову. Силой ему не вырваться из цепких лап Святой службы. Если его выпустят из тюрьмы, то только после покаяния.

Покаяние! Снова в позорном рубище стоять на коленях. Снова бесконечная цепь унижений. И за какую вину? За то, что он мыслит иначе, чем предписывает церковь! Он должен просить прощения за то, что видит лучше и дальше других. Он никак не помещается на прокрустовом ложе их веры и, если не хочет потерять голову, должен ее пригнуть.

Ему противно притворство. Стоило лишь воздать необходимую дань лицемерию, и как бы он везде процветал! Он избежал бы женевского позора, мог сколько угодно жить в Париже, не ссорился бы с самолюбивыми англичанами, наслаждался бы почестями в Германии. Но эта пагубная страсть излагать свои собственные мысли!

Однако сейчас дело идет не о получении кафедры, не о пребывании в каком-нибудь городе, не о правоте отдельных доктрин. Сейчас на карту поставлено все. От приговора, который вынесет трибунал, зависит, сможет ли он продолжать свои исследования или будет на долгие годы, если не пожизненно, погребен в темнице.

Джордано — превосходный актер. Он может изобразить в лицах героев «Подсвечника», зло передразнить надменного педанта, удивительно похоже представить чванливого всезнайку или жадного монаха. Так неужели он не сумеет на какое-то время стать воплощенным смирением? Не сумеет в судилище ослов вторить их ослиному реву и поклоняться святой ослиности? Ему придется нелегко. В фарсе, в котором он станет участвовать, он не будет потешаться над невежеством, подвергать осмеянию пороки, острить и дурачиться — он обязан играть тяжелую и унизительную роль, противную всему его существу, роль кающегося. Сможет ли он себя пересилить, чтобы убедить подозрительных судей в своей искренности?

Фарс будет продолжаться неделями, а то и месяцами. Надо до конца провести роль, ни на чем не сорваться. Неудача грозит казнью или пожизненным заточением, а успех, успех может принести сравнительно близкую свободу.

Да, он, несомненно, виновен перед церковью, он заблуждался, грешил, множил соблазн, городил, случалось, ересь, но никогда не стремился умышленно нанести ущерб истинной вере. Ему, мол, нечего скрывать от Святой службы. Он осознал вину и намерен с помощью отцов-инквизиторов в корне изменить жизнь и вернуться на стезю добродетели.

Ему придется каяться в своих прегрешениях. Нет, не дожидаться, пока ему предъявят обвинения, — прежде чем их предъявят, он должен очистить свою душу перед Святой службой. Дьявольская уловка! Добровольность и полнота признаний — непременное условие для каждого, кто не хочет считаться «упорствующим». Он сам обязан рассказать о своих преступлениях против веры, о своих речах, сомнениях, поступках, мыслях. И горе ему, если он что-нибудь утаит. Частичные признания — уловка нераскаянного.

В чем ему повиниться? Что знают инквизиторы? Если бы угадать, что понаписал Мочениго! На беду, Бруно всегда много рассуждал, пускался в откровенность даже с незнакомыми людьми, был непростительно доверчив. Недавно в книжной лавке он вступил в спор со священниками и, не стесняясь, хвалил Ария. Мочениго тоже об этом слышал?

Как толковать события, о которых наверняка донес Мочениго? Ему не скрыть, что он был монахом. Но почему он стал отступником? Ведь он что-то говорил Мочениго о прежних незаконченных процессах. Уверять, что обвинения остались ему неизвестны? Тогда он должен помнить хотя бы те случаи, которые могли послужить поводом для обвинений? Ему совсем не улыбается признать, что его сызмальства разъедала ересь. Никаких поводов он не давал? Почему же он удрал из Неаполя? Чтобы доказать свою невиновность. Итак, он ради оправдания прибыл в Рим. Тогда почему он, невинный агнец, бежит и оттуда? Не только бежит, но и сбрасывает монашеское одеяние? Таких вопросов множество, и один тянет за собой другие.

В чем признаваться и что отрицать? Одно Джордано знает совершенно твердо: все, от чего он будет отрекаться, не должно затронуть сути его мировоззрения. Он может каяться в том, что не соблюдал постов, впадал в плотский грех, не почитал икон, общался с еретиками. Он может, на худой конец, признаться, что сомневался в какой-либо из ослиных доктрин. Какое ему дело до их бессмысленных догм, чудовищных по своей нелепости суеверий, постыдного идолопоклонства, лицемерных заповедей, варварских обрядов! Что ему вся их вера, преисполненная ослиности!

Оправившись от первого волнения, Мочениго понял, в какое рискованное положение он поставил себя доносом. Столько времени терпеть под своим кровом страшнейшего еретика и задержать его лишь в последний момент, накануне отъезда? Если он поступил по велению совести, то почему она молчала все эти долгие месяцы, пока Бруно жил в его доме и изрыгал ересь? Инквизитор принял донос, отдал приказание об аресте Ноланца, но с Мочениго держался сурово. Тот должен был намного раньше разоблачить еретика! Все ли рукописи и книги арестованного он передал в Святую службу? Не забыл ли чего? Все ли припомнил?