Константин Лагунов - Так было

Молодая женщина разметалась во сне. Не слышала даже, как по лицу ее ползали верткие муравьи, а в волосах запутался шмель.

Федотова проснулась от лошадиного фырканья. Глянула на часы. «Ого!» Вроде и не спала, а сколько времени пролетело. Скорее в путь.

Текут часы. Спешит на покой солнце. Дробно стукают копыта. И кажется, нет ни конца ни края до блеска наезженной дороге.

Ужасно хотелось есть. Не раз упрекнула она себя за то, что не заехала домой. Кружилась голова. Ни о чем не думалось. Даже курить не хотелось. Во рту и так полынная горечь. Надо было поехать большаком, там по пути много сел, и в любом можно было перекусить, а ее понесло напрямик по лесам. Попыталась сориентироваться, далеко ли до «Новой жизни». Получилась километров двенадцать. «Часа через полтора доберусь. Выдюжу». — И принялась понукать усталую лошадь.

Вдруг впереди раздался громкий мальчишеский голос. Федотова прислушалась. Парнишка ругал своего коня. Но какие это были похабные ругательства! И как больно было слышать их из ребячьих уст!

Скоро она нагнала подводу. На телеге возвышалась большая бочка с водой. В передке, привалившись к днищу спиной, стоял мальчишка. Он стегал кнутом лошадь и матерился.

— Стой! — крикнула Федотова, поравнявшись с водовозом. Тот опустил вожжи, и лошадь сразу остановилась. — Ты почему сквернословишь, негодник? Не стыдно тебе? Молокосос, а такое выговариваешь?

Парнишка обиженно шмыгнул носом и опустил голову, исподлобья поглядывая на разгневанную незнакомую женщину. Когда та умолкла, он сказал:

— Я что. Я бы вовсе не ругался. Ее, — кивнул на лошадь, — дед Архип к матюгам приучил. Он заболел, меня за водой послали. А она без мату ни шагу. Вот посмотрите.

Он поднял вожжи, дернул их.

— Но!

Лошадь не шелохнулась.

Парнишка стегнул ее по заду и еще громче закричал:

— Но! Шалава!

Лошадь мотнула головой и лягнула передок телеги.

— Но, — заорал мальчишка. — Мать твою… Подвода тронулась.

Федотова, с трудом сдерживая смех, расспросила водовоза, куда он едет. Оказывается, в трех километрах отсюда покос колхоза «Новая жизнь». Он вез косарям воду.

— Новожилова там?

— Угу.

— Тогда садись ко мне. Привязывай свою матерную клячу к ходку, и она побежит за нами.

Парнишка послушался. Не прошло и минуты, а он уже сидел рядом с Федотовой. Он был худущий, до черноты загорелый. Нос облупился. Глаза полны недетской серьезности. Но больше всего ее поразили руки мальчика. До запястья это были обыкновенные детские руки, загорелые и худые. Но кисти казались непомерно большими. Раздавленные работой, они разлепешились. «Это руки пожилого человека, занимавшегося всю жизнь тяжелым физическим трудом. А ведь он совсем ребенок».

Она видела сотни таких вот мальчишек, идущих за плугом, сеялкой или бороной. Видела их на сиденьях жаток и сенокосилок. С топором, с вилами, с косой в руках.

Любую тяжелую работу они делали с мужской сноровкой и неторопливостью. Маленькие русские мужики приняли на свои плечи непосильную тяжесть.

— Как звать тебя?

— Колькой.

— Значит, Колей, Николаем. А по фамилии?

— Долин.

— Комсомолец?

— Не. Скоро вступлю и пойду на тракториста. Мне Новожилова сказала: покос кончим — прикрепят меня к трактористу. А может, и на комбайн. Ей сам Рыбаков велел.

— Откуда он тебя знает?

— Рыбаков-то? — Колька заулыбался, кашлянул для солидности и принялся рассказывать о памятной встрече на дороге. Однако серьезности ему хватило ненадолго… — Бык-то ошалел и бзыкнул. Бежит, а из заду у него дым… как… как… из паровозу, — еле договорил он и зашелся хохотом.

Покачав головой, Федотова обняла мальчугана за худенькие плечи.

— Отец воюет?

Он сразу посерьезнел. Сдвинул выгоревшие белесые брови, сурово прищурился.

— Воюет. — Громко сглотнул слюну. — Только известий нет от него. С прошлого года не пишет. Мамка говорит — погиб он. А я думаю — у партизан. Кончится война — объявится.

— Семья-то большая?

— Четверо нас. Мамка пятая. Я — старший. Зимой голодно было. Еле выжили. А теперь ничего. Мамку на ферму поставили, и я работаю. На тракториста выучусь, тогда совсем заживем. Только школу жалко. Всего четыре зимы проучился. Пока война-то кончится. Так и останусь неученым.

— Ничего, выучишься. Ты парень сильный, значит, своего добьешься.

— Конечно, добьюсь. — Колька расправил плечи и вытащил из кармана засаленный лист бумаги.

— А вот это зря. Рано тебе курить. Не к чему. Только организм отравляешь.

— Зато есть не хочется. Покуришь немного — и вроде поел. Голова кружится, а брюхо молчит…

Когда они приехали на покос, люди уже отработались. Каждый занимался своим делом. У костра над большим задымленным котлом копошилась стряпуха. Чуть поодаль расположились женщины. Одни сидели, другие лежали, безжизненно раскинув руки и ноги.

Федотова подошла к ним, поздоровалась. Села рядом на охапку сухого сена. От костра потянуло теплом и аппетитным паром. Полина Михайловна повернулась к огню спиной. Но дразнящий запах так и витал возле ее вздрагивающих ноздрей. Она легла на спину, закрыла глаза.

— Эй, бабы! Айда ужинать! — закричала повариха.

Около костра образовался целый табор. С шумом рассаживались вокруг котелков и кастрюль с дымящимся варевом. Повариха дала ложку Федотовой, и она вместе с другими жадно хлебала затируху — горячую мучную болтушку. Ели молча. Только у мальчишек нет-нет и вспыхивала перебранка, либо слышался дружный смех.

Потом, шумно дуя и причмокивая губами, тянули из железных и глиняных кружек обжигающий «чай» — заварку смородинных листьев.

— Ну вот, — Полина Михайловна кинула на траву пустую кружку, — теперь и поговорить можно. Садись, Новожилова, поближе, потолкуем.

Новожилова подсела. Ее миловидное лицо осунулось. Резче обычного обозначились скулы. Видно, нелегко давалось председательство.

Придвинулись ближе и другие женщины и девушки. Старики и подростки уселись чуть поодаль и сразу задымили цигарками.

День давно угас, но ночь еще не пришла. В сизых сумерках отчетливо были видны предметы и лица людей. Повариха подкинула дров в костер. С веселым треском взметнулось яркое пламя, над головами замельтешили искры и пепел.

Стан косарей разместился у опушки березняка, мыском вползавшего на огромную равнину. Она покато уходила вдаль. В низине уже клубился белый туман. Лес вокруг равнины казался темной стеной, сложенной из огромных бесформенных глыб. И чем дальше, тем расплывчатее становилась эта стена, пока совсем не сливалась с темным небом.

Воздух вобрал в себя запахи множества душистых трав. Казалось, они борются между собой за право первенствовать. То повеет мятой, то остро запахнет донником, или вдруг потянет сладкой медуницей, или защекочет ноздри крепкий ядреный аромат иван-чая. Упадешь на скошенную траву, прижмешься к ней — и сразу закружится голова, и не захочется даже шевелиться. Хмельная, сонная зыбь незаметно убаюкает тебя.