Александра Толстая - ДОЧЬ

— Смотрите, — говорит Екой–сан, — он смотрит на нас, как живой.

В самой маленькой комнате Екой–сан угощал нас чаем. Это не чайная церемония, мы все сидели на полу как попало, вытянув или поджав по–турецки ноги, как обычно сидят европейцы в японских домах, но мы пили тот самый густой зеленый чай, который всегда подают на чайных церемониях и от которого кружится голова. Окно раздвинуто.

— Вы видите эти бамбуки за окном, эти горные растения и траву, — сказал Екой–сан. — Я привез их с далеких гор, куда редко заходит нога человеческая… Я приезжаю сюда в Одавару каждую субботу, в дождливые дни и сижу здесь совсем один, смотрю на эти горные растения, дождь шелестит по листьям бамбука, шумит ветер, я переношусь мыслями далеко в горы, думаю часами, иногда сочиняю «танки». Эта комната «ночного дождя». Иногда я сижу в другой комнате.

И он повел нас в комнату побольше, окна которой выходили в сторону океана.

— Вы слышите, как шумит море, как шелестят камни. Музыку эту — равномерный прибой моря — можно слушать часами… Но что я особенно люблю, это когда однообразие этих звуков нарушается вдруг гудением гонга из буддийского храма…

У Екой–сан лицо неподвижное, но умное, он мало улыбается, почти не смеется.

— Недавно я сочинил стихотворение, — сказал он. Тотчас же, закрыв глаза и немного раскачивая туловище из стороны в сторону, запел заунывным, внутренним голосом.

— Что это?

— Стихотворение про вашего отца — про старца. Трудно его перевести, здесь игра слов. Говорится про траву Окина Гуса, окина — значит старый. — И он перевел мне его:

У Екой–сан маленький сад: старые, серого камня, покрытые зеленоватой плесенью фонари, похожие на грибы, прудик, с неправильными изгибами, блестящими листьями водяных лилий на поверхности прозрачной воды, нагроможденные как будто в беспорядке камни, старые, еще дедовские мандаринные и апельсиновые деревья, усеянные тяжелыми плодами, а в конце — ворота, сделанные из простого бамбука и древесной коры.

Здесь так уютно, что не хочется уходить.

Мы уехали обратно в Токио опять через Одавару. По дороге на станцию остановились около большого буддийского храма. К нему вела высокая, усыпанная разноцветными листьями осыпавшихся кленов широкая лестница.

Храм был закрыт. Под ступеньками, ведущими в него, толстый канат. Екой–сан хлопнул в ладоши, призывая, по буддийскому обычаю, Бога, дернул за канат. Колокол загудел, и мне представилось, как по ночам Екой–сан сидит один и прислушивается к этому бархатному, поющему звуку.

На верхней площадке статуя мальчика–подростка с вязанкой хвороста за спиной. На коленях у него заплатки, волосы заколоты на макушке, как носили раньше.

— Это Никомия, — сказал Екой–сан, — святой, он жил сравнительно недавно, учил людей простоте и бережливости, — японский Толстой.

Перед самым отъездом в Америку нам пришлось еще раз побывать в доме Екой–сан в Одаваре. Мы были у него недолго, обедали. Это был, как Екой–сан выразился, прощальный обед. В главной комнате на почетном месте висело уже другое какемоно, на котором была написана танка, взятая из знаменитого буддийского храма в Камакура. Эта танка говорила о любви и почитании родителей.

Милые мои! Какая плохая я девочка!

Играя на склоне горы с цветами,

Все это время я провела с другим,

Забыв о том, как дома беспокоятся мои родители!

Екой–сан придавал особое значение этому стихотворению.

— Пусть Толстая–сан уедет далеко, далеко, — говорил он. — Но она все равно никогда не забудет своих родителей, свою родину. Придет время, что она вернется в свою родную страну так же, как поспешила вернуться к своим родителям маленькая девочка, поняв, что главная радость — это родной дом.

«…Был бы очень благодарен, если бы Вы разъяснили мне ваши религиозные взгляды.

Под религиозными взглядами я разумею ответ на основной и самый важный для человека вопрос: каков смысл той жизни, которую должен прожить человек.

…Сердечно благодарю за ваше письмо, за книги и за ваши добрые ко мне чувства. Передайте, пожалуйста, мой привет вашей жене и попросите ее, если это не слишком смело с моей стороны, написать мне, если это возможно, в нескольких словах ее религиозные верования: ради чего она живет и каков главный закон ее жизни, тот закон, в жертву которому должны быть принесены все человеческие законы и желания.

Ваш друг Лев Толстой».

Так писал в 1906 году мой отец известному в Японии писателю Токутоми Рока. А вскоре после этого Токутоми приехал, взволновав моего отца своим приездом, так как отец в то время, интересуясь вопросами религии, интересовался и религией китайцев и японцев, считая, что в основе религия одна у всех народов и что толкователи ее — Христос, Магомет, Будда, Конфуций и др.

Приехал автомобиль. Молодой человек, скорей похожий на испанца, чем на японца, Хори–сан, приехал за нами. Он говорит по–английски. Час езды. Последние четверть часа мы едем мимо прекрасных садов, бамбуковых рощ, рисовых полей…

Хори–сан показал на горы. «Фузияма». Но ее не видно, она в облаках. День ясный, но холодный. «Сегодня был сильный мороз, многое погибло», — сказал Хори–сан. Автомобиль кружится, наконец заворачивает на узенькую, узенькую дорожку и останавливается, ему приходится пятиться назад, чтобы проехать.