Александра Толстая - ДОЧЬ

Начальникам летучек было приказано устраивать ночные тревоги. Персонал был недоволен, что их иногда будили по ночам, сестры ворчали, но после нескольких тревог мы, наконец, добились, что через 20 минут после приказа отряд был готов к выступлению. Хомуты висели возле каждой пары лошадей. Каждый санитар и каждая сестра знали, как собрать палатки, оборудование, медикаменты.

И было все спокойно, пока снова не получили приказ от командующего дивизией — в три дня развернуть в Залесье под Сморгонью госпиталь на 400 коек.

— Невозможно, — говорю я главному нашему уполномоченному В. В. Вырубову. — Как я могу в такое короткое время достать большие палатки для госпиталя, кровати, оборудование, хирургические палатки…

Вырубов засмеялся:

— И вы мне это говорите… Александра Львовна, а если наступление…

— Слушаюсь. Будет сделано.

И опять трое суток я не вылезала из автомобиля. Я загоняла наших двух шоферов, Черенкова — молодого славного русского парня, и старшего шофера, поляка — пана Ковальского, которые ездили со мной по очереди.

Молодечко, Минск… С трудом выпрашиваю оборудование, опять неприятные разговоры с начальником транспорта — я требую добавочных лошадей.

Но на четвертый день я доложила Вырубову, что госпиталь на 400 коек развернут и мы готовы принимать больных и раненых.

На фронте было тихо. Шла обычная работа, привозили больных, раненых. Немецкие аэропланы пролетали над нами и изредка бросали бомбы недалеко от нашего отряда. Помню одну ночь. Я собиралась идти спать. И вдруг знакомый шум аэропланов ближе, ближе. Где–то разорвалась одна бомба, другая. В одном белье, разутые, взлохмаченные санитары, побросав больных, бежали в блиндаж. Впереди всех летел наш пес Рябчик. Он панически боялся обстрелов и при первом звуке летящего аэроплана первый мчался в блиндаж.

— Куда?! — заорала я не своим голосом. — Больных бросать? Обратно! Под ружье, мерзавцы!.. — Не помню, что я еще кричала.

Санитары послушались. Аэропланы — один, другой, третий — летели над отрядом. Все попрятались в блиндажи, в палатки. Светлая лунная ночь. Ни облачка. С высоких, стройных старых сосен ложатся тени на покрытую иглами землю. Я брожу одна между палатками. Мне так страшно, что я готова бежать сломя голову от этого звука аэроплан–ного полета над самой головой, от разрывающихся где–то здесь, совсем рядом, бомб, от этих безмолвных равнодушных сосен. Я не могу победить этот животный дикий страх…

— Какая вы храбрая… Я пришла к вам, чтобы вам не было так страшно одной. — И маленькая, худенькая, с вьющимися волосами, некрасивая женщина–врач стала рядом со мной…

— Я не храбрая, доктор, я боюсь быть под землей… я трусиха… А что если бомба попадет в блиндаж и засыпет землей… Я боюсь…

Но убедить людей, если они во что–то поверили, — нельзя. Создается незаслуженная репутация.

Трудно мне было, особенно вначале, справляться с санитарами.

Мне помогли три обстоятельства. Мое знание и умение обращаться с людьми. Ничем, казалось бы, я не могла бы больше заслужить уважение команды, чем когда я, подняв ногу захромавшей лошади и зажав ее между колен, показывала кузнецу, как надо подковать лошадь на полоски, чтобы она не засекала задними ногами передних. Команде нравилось, что большей частью я не ела персональную пищу, а мне ежедневно приносил кашевар пробу из солдатского котла. Но я заслужила полное доверие команды после того, как я откомандировала фельдфебеля, ударившего по щеке одного из солдат. Дисциплина была необходима. Чтобы ее поддержать, мне пришлось уволить одну из сестер, которая позволила себе с ухаживавшим за ней артиллерийским офицером стрелять из пушки по немцам. Не сестринское это дело — убивать людей — даже врагов.

Я никогда не поверю, что люди не боятся обстрелов, бомб, ружейных атак. Все боятся. Весь вопрос в выдержке, в умении владеть собой и не показать свой страх.

Станция Залесье, где мы стояли, в шести верстах от Сморгони в прифронтовой полосе.

Я спала, когда немцы нас обстреляли. Мне казалось, что снаряды рвутся рядом. Бах! Бах! От страха я свалилась с кровати.

— Вы живы? — кричу женщине–врачу через стенку. — Где вы?

— Под кроватью, — отвечает.

— И я тоже!

Бах, бах! Я вскочила, оделась. Но при каждом взрыве снаряда голова уходила в плечи, склонялась вперед. Что делать? Не могу же я показать санитарам свою трусость. Выхожу. Вижу — санитары сломя голову бегут в блиндаж.

— Куда? Назад! — и когда, водворив санитаров по местам, я пошла по отряду, я заметила, что иду прямо, не кланяясь, не дергаю шею. Куда же девался страх?

— Где начальник транспорта? — спрашиваю.

— Уехал! — кричит мне д-р Никитин. — Орал во все горло санитарам: спасайтесь, кто может! Сел верхом на свою лошадь и ускакал.

— Еще одного придется откомандировать, — думаю. Через час обстрел кончился. Станция Залесье разрушена. Стали привозить раненых.

В Минск я ездила редко. Раза два приезжала моя племянница Анночка, дочь моего брата Ильи и Софии Николаевны, которая приняла от меня детские столовые.

Некоторые уполномоченные жили в Минске, некоторые, как я, работали на фронте и приезжали в город по делам, а вечером собирались в квартире уполномоченных на Захарьевской улице.

Многих из них я знала еще с ранней юности. У Анноч–ки был чудный голос — низкое контральто, у меня довольно слабое, но верное меццо–сопрано. Мы пели цыганские песни, дуэты, я аккомпанировала на гитаре. Иногда танцевали. Веселились до рассвета, а рано утром, не ложась спать, ехали на работу.

Один раз Вырубов меня задержал, и я возвращалась в отряд под вечер. Когда подъезжала к Залесью, черная кошка перебежала дорогу. Было неспокойно на душе, тоскливо. «Почему? — думаю. — Не кошка же тому причиной!»

Но, подъехав к палаткам, я сразу поняла, что что–то случилось. Поняла по лицам персонала, по всей мрачной, беспокойной атмосфере.

Семь человек санитаров были убиты бомбой с аэроплана, два врача ранены, белокурая, с вьющимися волосами женщина–врач тяжело ранена в бедро.

Мой крошечный фанерный домик был насквозь прострелен. Осколком бомбы пробило эмалированный кувшин, который так и остался стоять на окне, и портфель. Эти последние немецкие бомбы разрывались со страшной силой не вверх, а горизонтально над землей.

Если бы главный уполномоченный не задержал меня, я была бы убита!

Судьба!

Мне надо было посещать все три летучки, но вторая и третья были далеко от передовых позиций. Там было меньше работы и меньше опасности, и я большую часть времени проводила в первой летучке.

Шли слухи, в связи с приказом развернуть госпиталь на 400 человек, что наши готовятся к наступлению.