Александра Толстая - ДОЧЬ

— Ох, как я рада, что увидела вас… Пожалуйста, приткните куда–нибудь мою старенькую тетеньку, помогите, она старенькая, едет в Ясную Поляну.

Кондуктор покачал головой.

— Я бы с моим удовольствием. Сколько раз графа покойного возил, теперь, сами посудите, яблоку упасть негде. Не могу… Рад бы…

— Может быть, в служебное отделение?

— Забито все, — он в отчаянии махнул рукой.

По платформе еще бегали люди, надеясь каким–то чудом попасть на поезд. И я носилась вместе с ними, почти потеряв надежду посадить тетеньку. И вдруг я увидала пульмановский вагон.

— Кто в этом вагоне? — спрашиваю.

— Комиссары.

— Впустите меня, я должна поговорить с ними.

— Невозможно.

Я подошла к окну: — Товарищи, товарищи! Ответа не последовало.

— Товарищи, кто–нибудь подойдите к окну, срочное дело.

В окне появилась лохматая голова.

— Что такое, товарищ?

— Сестра писателя Льва Толстого, семидесятилетняя старушка, должна сегодня уехать в Ясную Поляну. Толпа ее чуть не задавила, пожалуйста, она немощная, хрупкая, возьмите ее в свой вагон.

Что я болтала, я и сама не знаю, в голове была только одна мысль, тетеньку надо посадить и отправить.

— Пожалуйста, товарищи!

— А вы кто такая будете?

— Я дочь Толстого, Александра Львовна.

— Подождите минутку, — лохматая голова скрылась и через минуту снова появилась в окне.

— Ну, так и быть, возьмем вашу старуху, давайте–ка ее сюда!..

Я помчалась на другой конец платформы, где меня ждала тетенька.

— Скорей, скорей, тетенька, идем!

Добежали до пульмана. Тетенька задыхалась, я боялась, как бы у нее не сделался разрыв сердца. Носильщик втянул ее в вагон, я подпихивала ее сзади, едва успели втащить вещи. Третий звонок. Свисток. Тетенька, стоя на платформе, что–то говорила, но что — не было слышно.

А через несколько дней я получила от нее письмо. Она прекрасно доехала. Вагон был хорошо натоплен, чистый, и товарищи оказались приветливыми. «Они даже угощали меня жареным цыпленком, — писала она, — но были несколько разочарованы, что я оказалась не сестрой Толстого, а только его «бэль сер» [40] Belie–soeur ( фр .) — свояченица. . Но теперь, — заканчивала она письмо, — я уже никуда не поеду, только на тот свет».

— Почему бы нам не начать издавать Толстого? — спросил меня приехавший из Петербурга писатель. — Неужели вы никогда об этом не думали?

— Ну, конечно, думала, — отвечала я, — но нельзя же издавать сейчас, когда все разрушается…

— Именно сейчас, в 1918 году, — сказал он со спокойной уверенностью, — судьбе вопреки. Разве нельзя начать хотя бы редакционную работу?

— Из этого ничего не выйдет.

Но мысль запала. И чем больше я думала, тем возможнее и заманчивее казалось это дело.

Полные собрания сочинений, печатавшиеся до сего времени матерью, Сытиным и другими, были далеко не полными. Некоторые произведения, как, например, «Воскресение», были искажены цензурой, религиозно–философские статьи запрещены совсем, дневники и письма напечатаны лишь частично.

Друзья, с которыми я советовалась об организации этого дела, отнеслись к нему сочувственно. Мысль о созидательной, творческой работе во время всеобщего разрушения их увлекала. Особенно горячее сочувствие я встретила в Петербурге. Анатолий Федорович Кони, академики Алексей Александрович Шахматов, Всеволод Измаилович Срезневский, писатель Александр Модестович Хирьяков, толстовец–финн и другие, — все приняли горячее участие в организации, которой мы дали название: «Общество изучения и распространения творений Л. Н. Толстого» (позднее оно было перерегистрировано в кооперативное товарищество).

В Петербурге мы собирались большей частью на квартире у моряка–толстовца [41] Моряк-толстовец... - Речь идет о Н. Е. Фельтене (псевдоним Моряк), журналисте, издателе. Еще в юности он проявил большой интерес к толстовской вере, адептом которой оставался многие годы. В 1904 г. он отправил в Ясную Поляну письмо с просьбой разъяснить ему некоторые вопросы, касающиеся религиозных взглядов писателя, и прислать ему книги писателя. Толстому понравилась личность этого корреспондента, и они обменялись несколькими письмами. Фельтен трижды посетил Ясную Поляну - в 1903-м, 1905-м и 1909 гг. В юности Фельтен был исключен из последнего класса коммерческого училища и обвинен в "политической неблагонадежности". В течение ряда лет он занимался распространением запрещенных произведений Толстого, за что находился под наблюдением полиции и подвергался аресту. В 1907 г. Фельтен, в то время редактор журнала "Обновление", был арестован. По просьбе Толстого, защиту взял на себя В.А.Маклаков. Благодаря участию А.Ф.Кони, трехлетний срок заключения в крепости был заменен шестимесячным. Трехкратному посещению Ясной Поляны посвящены "Воспоминания" Фельтена (Л.Н.Толстой в воспоминаниях современников. М., 1978. Т. 2. С. 295). . Несмотря на скромное положение редактора какого–то морского журнала, у него на Васильевском острове была прекрасная квартира, похожая на кают–компанию, со множеством картин с морскими видами по стенам. В царские времена этот толстовец–финн издавал отцовские запрещенные статьи, сидел за них в тюрьме, ввозил их контрабандой на своей яхте из Финляндии.

Для начала работ надо было достать денег. От сумм, вырученных от издания посмертных произведений отца и истраченных согласно его воле на покупку яснополянской земли для крестьян, осталось около 20000. С помощью книгоиздательства «Задруга» нам удалось выцарапать из банка эти деньги.

Позднее книгоиздательство «Задруга» согласилось взять на себя издание первого полного собрания сочинений Толстого и оплачивать нашу редакционную работу. К «Задруге» присоединились московская «Кооперация» и некоторые другие центральные кооперативные организации.

Первым нашим руководителем по работам в Румян–цевском музее, где хранились все рукописи отца до 1880 года, был Тихон Иванович Полнер, позднее его заменил проф. Ал. Евг. Грузинский. В. И. Срезневский приезжал в Москву периодически. В одной из больших зал Музея, где мы меньше всего мешали стуком машинок, нам поставили несколько столов. Музей не отапливался. Трубы лопались, как и везде. Мы работали в шубах, валенках, вязаных перчатках, изредка согреваясь гимнастическими упражнениями.

Стужа в нетопленом каменном здании с насквозь промерзшими стенами, куда не проникает солнце, где приходилось часами сидеть неподвижно, — хуже, чем на дворе. Согреться невозможно. Сначала остывали ноги, постепенно леденящий холод проникал глубже, казалось, насквозь промерзало все нутро, начиналась дрожь. Мы запахивали шубы, старались не двигаться, но дрожь усиливалась, стучали зубы.