Александра Толстая - ДОЧЬ

До Коровьих Хвостов верст 18. Въезжаем во двор того самого семейства однодворцев, где, бывало, отец останавливался по дороге в Пирогово. Заводим жеребца в широкий двор. Хозяин бросает ему охапку сена. Большой дом, две комнаты. В первой — большая печка, нары, здесь спят. Вторая — чистая. На окне герани, подвешен горшок с вьющимся растением, на стенах иллюстрации из Нивы — какие–то генералы, модные картинки.

Ставят самовар, на столе ветчина, ситник, мед. Живут хорошо, харчей много, продналог не так велик. Здесь на черноземе родится хлеба много, греча, пшеница. Развязываю узел. Бабы рассматривают как следует, не пропустят ни одного пятнышка, ни одной дырки на старой юбке. Смотрят на свет, растирают между пальцев, иногда крепость пробуют зубом.

— Больше пяти функтов черной за юбку дать нельзя. Мне стыдно, но я торгуюсь, прошу 10 фунтов. Сходимся на шести с половиной.

— Вот хочу я спросить тебя, — говорит старуха, не принимавшая никакого участия в торговле и сидевшая молча, подперев щеку морщинистым кулачком, — как это от таких богатств, от такого имения ты старые юбки на муку меняешь? Куды ж это все девалось, что при графу было? Ты бы приказала, чего тебе нужно, тебе б из анбара и насыпали!

— Нельзя, бабушка, теперь всё правительству принадлежит, не нам, все на счету. Коли прикажешь насыпать чего или сама возьмешь, как бы в тюрьму не угодить!

— Не пойму я. Ну как же так? Какую же они имеют праву вашим добром распоряжаться? Ну, как же жить–то теперича, коли все отняли? А ты не торгуйся больно–то, — обратилась она к невестке, — прибавь фунтик, кабы господам не крайность, неужели ж они стали бы старым барахлом торговать!

Мы ехали домой сытые и довольные. В ногах стояли мешки, наполненные мукой, картошкой и гречневой крупой, и я то и дело ногой ощупывала большой кусок соленого сала, плотно лежавшего под ногами.

«Только бы до Москвы довезти, — думала я, — почти на всю зиму хватит».

— Чего толкаетесь, барыня?

— Я не толкаюсь, ноги устали стоять…

— Топочет ногами, как кобыла. Аль тебе не нравится в товарном ездить? Тебе бы, барыня, в комиссарском вагоне ездить, коли этот не нравится!

— Голубушка моя бедная, — прошептала мне молодая женщина, — уморилась ты, видно, не привышная. Слушай, я тебя научу. Ты не стой на ногах–то все время, дай им отдохнуть, подожми их. Не бойся, не упадешь…

Я послушалась, поджала ноги и повисла на плечах соседей. За несколько минут ноги отдохнули. Таким образом я могла простоять двадцать и больше часов, когда приходилось ездить из Ясной Поляны в Москву.

Товарные вагоны не чистились. В них возили и людей и скотину. Ноги утопали в жидком навозе. Поезд часто останавливался даже на самых маленьких станциях, иногда останавливался в лесу — не хватало топлива. В таких случаях выгоняли пассажиров из вагонов и заставляли собирать дрова.

Один раз, когда я ехала из Ясной Поляны в Москву, я влезла в товарный вагон. К моему удивлению, в вагоне было просторно. Можно было сидеть на полу и даже вытянуть ноги. Пассажиры мне показались какими–то странными. Некоторые лежали на полу и стонали, другие что–то быстро и бессмысленно бормотали, как в бреду.

И я поняла. Это были тифозные больные. Их отправили откуда–то с юга в Москву. Но они были одни, с ними не было ни доктора, ни сестры, ни даже санитара.

Я хотела вылезти на следующей станции, но подумала о том, как ужасно было бы снова ломиться с толпой в грязные, тесные вагоны, и раздумала. Авось, Господь поможет…

Иногда, особенно летом, в товарных вагонах было легче путешествовать.

Лето, ночь. Каким–то образом я залезла в открытый вагон, нагруженный каменным углем.

Тепло и сидеть на угле удобно. А что грязно — не беда. Приеду домой — отмоюсь.

Я везла муку, и только это меня волновало. На станции Лаптево всегда свирепствовал реквизиционный отряд, отнимал продовольствие. А если отнимут муку, придется в Москве на полфунте хлеба в день сидеть, да и тот пополам с мякиной.

Мои товарищи пассажиры также волновались. Некоторые из них разрывали ямы в угле и прятали туда мешки с мукой.

Я чувствовала страшную усталость, да и противно было прятать, скрывать: что будет, то будет. Тяжелые вагоны катились, погромыхивая колесами, но вдруг поезд замедлил ход, застучали друг о друга буфера, заскрипели колеса, и поезд остановился.

— Вон они, дьяволы, у третьего вагона… так и есть, отряд, — шептали кругом.

Не успели мы оглянуться, как солдаты в остроконечных шапках, волоча по земле винтовки, подходили к нашему вагону.

Молча, с нескрываемой злобой они принялись штыками раскапывать уголь и вытаскивать мешки с крупой и мукой.

Кричали мужчины, женщины плакали, ничего не помогало: солдаты безжалостно кидали мешки на платформу. Люди бежали за солдатами, все еще надеясь получить свое добро обратно.

— Христа ради, товарищи, отдайте мне мой хлеб! Больная жена, дети у меня в Серпухове, две недели за хлебом проездил. Погляди на меня — замучился, обносился, отощал, обовшивел весь. Думал — приеду, хоть семью от голодной смерти спасу… Сжальтесь, товарищи!..

— Свиньи, собаки проклятые! Сатанинское отродье! — кричал другой. — Разорили, сволочи!

— Но помните, не пройдет вам это даром! Не избежать вам суда Господня! Скоты бездушные!..

— Аль в тюрьму захотел?! — гаркнул на него солдат. — Сейчас арестую.

Я сидела на своем мешке с мукой и наблюдала. Чемодан и другой мешок лежали возле меня. Солдат штыком стал разрывать уголь вокруг меня.

— Не трудитесь, товарищ, — говорю, — я ничего не прятала, здесь все.

— Что везете, гражданка?

— Муку, крупу, картошку и сало.

— На продажу?

— Нет, для себя.

— А ну ее к черту! — обругал солдат неизвестно кого и отвернулся. Я была спасена. Правда, были еще реквизиционные отряды в Москве, в центральном багажном отделении, но пассажиры надеялись, что поезд остановится, не доезжая до Москвы.

Я безумно устала, клонило ко сну.

Я достала из чемодана несколько копий «Известий», которыми были переложены мои вещи, расстелила их на уголь, подложила мешок с мукой под голову и крепко заснула. Когда я проснулась, было уже утро. Я вынула из сумки маленькое зеркало, чтобы пригладить волосы. О, ужас, руки, лицо были черные, как у трубочиста. Но это было не важно, важно было то, что мы подъезжали к Москве.

Ночь. В квартире холод. Надымила проклятая лилипутка. Немалым усилием заставила себя умыться на ночь: в ванной комнате не больше двух градусов тепла, может быть, и мороз…

Я в постели. Тяжело от одеял: шерстяных, ватных, байковых — всяких. Сверх всего наваливаю еще завезенную из деревни чуйку. По телу начинает разливаться благодатное тепло, только ноги холодные, как лед.