Александра Толстая - ДОЧЬ

Наступила тишина. В темноте вспыхивали огоньки папирос. Вдали, должно быть из городского сада, слышались звуки оркестра, того самого мотива, который только что напевал мальчик–плясун.

Вдруг что–то глухо хлопнулось из окна. Послышался детский крик:

— Нельзя было, дяденька… милиция, — пищал детский голосок, — насилу убег.

Взрослый скверно выругался.

Это было в Ясной Поляне. За ночь поседели старые деревья в парке, и седины их легкими ажурными прядями свисали, тысячами огней искрясь на солнце. Воздух был чист и неподвижен. Березы, ели, покрытые инеем, точно выросли, в одну ночь поважнели в своих фантастически чудесных нарядах.

Точно праздник! Я шла в музей и вдруг на ступеньках террасы увидала маленькое, скрюченное, безобразное в своей нищете существо.

— Ты что?

Навстречу мне встал мальчик лет одиннадцати, худой, оборванный, жалкий.

— Мне нужно Толстову видеть, говорят, она сирот собирает…

— А ты сирота?

— Да.

— Откуда?

— Ехал к бабушке, без билета, ссадили с поезда на Засеке, там мне сказали, что Толстова сирот собирает в Ясной Поляне, я и пришел.

— Беспризорный?

— Да.

— Из карманов таскать умеешь?

— Нет. Побираться — побирался, а воровать — не воровал.

— Хорошо, посмотрим.

Я отправила мальчика к рабочим и просила их понаблюдать за ним. Через две недели его перевели в интернат.

Все любили Володю Соколова. Учился он хорошо, особенно хорошо рисовал.

Прожил он в интернате у нас полтора года. Все уже давно забыли, что он когда–то был беспризорным.

И вот как–то утром прибегает ко мне заведующий интернатом.

— У нас несчастье! Володя Соколов сегодня ночью сбежал! Утащил у ребят семь рублей денег и три пары новых сапог.

Дали знать в милицию, сообщили на железнодорожную станцию, но Володя так и исчез, точно в землю провалился.

Сначала воспитанники интерната молчали, а затем постепенно стали рассказывать, как Володя, начитавшись Джека Лондона, мечтал о путешествиях и, когда наступила весна, не выдержал, вспомнилась ему вольная, бродячая жизнь, и он удрал.

Я в Петербурге.

Холодные, пустые, заброшенные храмы, опустошенные дворцы, пустые магазины. Все в прошлом. Я хожу по Петербургу и вспоминаю:

Шпалерная, визиты, первая, неразделенная шестнадцатилетняя любовь, блаженные, полные свежей поэзии воображаемые страдания, белые бессонные ночи, оживление всегда нарядного, корректного, с европейским налетом, населения Петербурга; вечный спор между молодежью, какой город лучше — Москва или Петербург? Красавица Нева, дворец, связанный в воспоминаниях со строгой, привлекательной фрейлиной бабушкой Александрой Андреевной; непривычная роскошь, блеск, придворные лакеи в красивых мундирах, кареты, городовые, отдающие бабушке честь…

Мы приехали сюда, чтобы достать книг для Яснополянской библиотеки. В Петербурге оказался самый большой книжный фонд, собранный из реквизированных частных, может быть и царских, библиотек. Здесь громадный склад, куда в беспорядке сваливались тысячи книг. Несколько человек из бывших людей от Петроградского комиссариата по просвещению работало в нем. И среди этой груды томов удавалось иногда выкапывать такие перлы, как, например, «Современник» пушкинского времени.

С научной сотрудницей Яснополянского музея мы часами в пыли и в страшном холоде искали книги, подбирая то, что нам нужно было для Яснополянской библиотеки.

В свободное время мы бродили по Петербургу. Зашли как–то на Мойку, нашли квартиру Пушкина. Зашли в Толстовский музей, где с той же любовью продолжал работать хранитель Рукописного Отдела Академии наук В. И. Срезневский.

Как–то забрели на Дворцовую площадь. Какие–то люди уверенно шли прямо во дворец, и мы пошли за ними. Мы уперлись в темный коридор. Здесь в левом углу тускло горела электрическая лампочка. За стойкой стоял человек и что–то кричал. Мы подошли ближе.

— Пятьдесят копеек!

— Пятьдесят пять!

— Пятьдесят пять! Кто больше?

— Шестьдесят!

— Будьте добры, — обратилась я к стоявшей рядом с нами женщине, — скажите, что это такое?

— Как что?! Разве вы не видите? Остатки царских вещей распродаются.

Ламповые абажуры, веера, чашки, тарелки, полинявшие ленты, половые щетки, соломенная шляпка и пропасть больших и маленьких пустых футляров с круглыми или овальными углублениями. На некоторых мелькали надписи: «Его Императорскому Величеству Императору…» Где же эти золотые и серебряные блюда?

— Футляр шагреневой кожи! Один рубль!

— Рубль десять!

Несколько человек в заношенных пальто охотились за этими футлярами.

— Ювелиры, большие футляры на маленькие переделывают. Они им «нужны».

— Саксонское блюдо с царским гербом, — продолжал выкрикивать человек, — три пятьдесят! Кто больше?

— Четыре! — вдруг крикнула я.

— Четыре пять!

— Четыре с полтиной! — опять крикнула я, решив во что бы то ни стало купить это блюдо.

Оно мне досталось за семь рублей. Я взяла его в руки, и мне почему–то сделалось стыдно.

— Полотенца! — кричал человек, поднимая вверх кипу затертых рушников. — Десять копеек! Кто больше?

— Пятнадцать! — крикнула какая–то женщина и получила их.

— Шесть здравниц императора Павла Первого! Пятнадцать рублей! — крикнул человек.

— Шестнадцать! — крикнула я. На зеленом хрустале красовались золотые гербы и вензель Павла Первого.

— Семнадцать! — крикнули рядом.

— Семнадцать! раз, два, три! — быстрой скороговоркой произнес аукционист так быстро, что никто не успел предложить больше.

Молча вышли мы из дворца. Я привезла саксонское блюдо домой. Я любила смотреть на большие, прекрасно сделанные розы, любила его чистый звон, и вместе с тем всегда было неловко… Зачем я купила его? Оно же было — краденое…

Долгое время в Ясной Поляне ни на деревне, ни в усадьбе не было ни одного члена коммунистической партии.

С точки зрения коммунистов такое положение вещей было недопустимо.

Я рассказала членам ВЦИКа, как Чернявский своей разлагающей деятельностью разрушал то, что с таким трудом создавалось: дисциплину в школе, уважение к труду… Мы все при поддержке центра направляли наши усилия на создание в Ясной Поляне культурного очага, а группа местных коммунистов, руководимая завистью и злобой, старалась погубить наше дело.

Когда я кончила, секретарь ВЦИКа, Киселев, попросил всех удалиться. Председатели губисполкома и губоно задержались.

— Прошу всех, всех удалиться, — сказал Киселев, — мы желаем наедине поговорить с Александрой Львовной.

— Вы понимаете, товарищи, — сказала я, — какая клевета была возведена на Ясную Поляну и на меня?