Александра Толстая - ДОЧЬ

Первое, что подают в японском доме, — это зеленый чай с бобовыми пирожными. Чай этот японцы пьют несколько раз в день — среди дня, перед обедом, перед ужином, иногда после обеда.

От чая и хибати в номере у нас стало тепло и уютно. Женщина унесла поднос с чаем, придвинула к нам низенький столик и опять исчезла. Вернулась она обратно уже не одна. Несколько человек несли три подноса и деревянное ведро с рисом. На каждом подносе были чашечки фарфоровые, чашечки деревянные с супом, блюдечки с рыбой, с зеленью, соленая, свежая, тертая редька, бутылочка с соей. Женщина свернулась на полу рядом с рисом, и, как только фарфоровая чашечка с рисом опустошалась, она подклады–вала еще. Курода учил меня есть палочками, а женщина ласково смеялась, закрывая рот широким рукавом кимоно.

После ужина опять пришли несколько женщин. Они отодвинули бумажные, с белыми аистами дверцы — «шоджи [100] Шоджи (сёдзи) - промасленная бумага, используемая в японских домах для раздвижных окон и дверей. » в стене, вынули толстые шелковые не то одеяла, не то матрацы и постелили их на самой середине комнаты. Под изголовье положили круглый, жесткий, набитый стружками шелковый валик. Японки подкладывают его под шею и так спят, чтобы не растрепать прически, которые делаются иногда на несколько дней, других подушек они не употребляют. Сверху японки настелили несколько очень толстых шелковых одеял, громадное шелковое на вате кимоно, в которое было вложено бумажное — это вместо ночной рубашки.

Лекция моя была на другой день. Моими слушателями большей частью была учащаяся молодежь: девушки со свежими матовыми лицами, в кимоно и беленьких таби и с гладко причесанными блестящими волосами, гимназистки в черных с золотыми пуговицами куртках, женщины и мужчины почти все в кимоно. Они сидели два часа на полу, поджав под себя ноги, и терпеливо слушали. Должно быть, Курода прикрашивал мою речь. Я говорила минуту, две, а он переводил иногда более 5 минут. Но он говорил хорошо, потому что женщины то смеялись, то плакали и, вытаскивая из широких рукавов кимоно платочки, незаметно вытирали глаза.

Курода был доволен собой:

— Я хорошо говорил, — сказал он, — потому что это мой родной город.

На следующий день Курода уехал в деревню проведать мать, а меня оставил на попечение заведующего хозяйством.

Мне хотелось побыть одной, я устала от корреспондентов, разговоров, фотографов. Рано утром, записав адрес нашей гостиницы, я ушла в город. Я бродила по узким переулкам, любовалась чудесными лавочками с посудой, здесь ее было особенно много и она была особенно красочная, покупала ненужные вещи, смотрела, слушала и наслаждалась. Пришла я домой к обеду. Недалеко от гостиницы меня встретил заведующий.

— Что с вами случилось? — спросил он испуганно. — Я хотел обратиться к полиции. Где вы были?

— Я гуляла.

— Са–а–а! Я ужасно волновался. — Он шел рядом со мной, крутил головой и охал. — Са–а–а. — И пока я снимала башмаки у входа, о чем–то оживленно разговаривал с хозяином и охал: — Са–а–а!

После обеда я опять решила уйти, но в передней моих башмаков не оказалось. Я спросила хозяина. Он отрицательно крутил головой. Я стала сердиться, настаивать, указывая на свои ноги и жестами поясняя, что я хочу идти в город. Хозяин ушел, я думала, что он принесет мне башмаки, но вместо этого он привел с собой «заведующего».

Теперь «заведующий» не отпускал меня ни на шаг. Я гулять, он за мной, я на балкон, и он на балкон, я сижу в своей комнате, он сидит тут же. Я выходила из комнаты, он торопливо вставал и шел. Я теряла терпение…

— Пожалуйста, оставьте меня, я хочу быть одна.

Он улыбался и ждал. Стоило мне двинуться, как он шел за мной.

— Извините меня, мне надо вымыть руки… Он кланялся и улыбался.

— Пожалуйста, я провожу вас.

Когда я выходила из уборной, он стоял и ждал меня.

Объясняться с ним было очень трудно. Предполагалось, что он говорил по–английски, но каждое слово он долго обдумывал, и понять его было трудно. У японцев, не бывших в Англии или Америке, своеобразный английский язык, который понять почти невозможно. Он долго, чему–то удивляясь, наклоняя голову то вправо, то влево, старался мне объяснить что–то и, когда я не понимала, вдруг неожиданно по–детски заливался хохотом.

Крестьяне, лавочники, плотники, каменщики, одним словом, все работающие ручным трудом одинаково вас поражают ловкостью, быстротой и налаженностью в работе. Но когда надо обсудить, объяснить, принять какое–либо решение, — японцы страшно медлительны. Проходят долгие часы, прежде чем японец продумает и предпримет какой–либо шаг. Он должен вникнуть во все подробности, взвесить все обстоятельства не только прямые, но и косвенные, расспросить о семейном положении заинтересованных лиц, узнать их биографию и только тогда, путем мучительных и длительных размышлений, прийти к определенному решению. Но если японец решил, переубедить его трудно, почти невозможно.

Разговоры начинаются издалека, и вначале нельзя понять, куда они клонятся. Именно так и было, когда к нам в Токио на квартиру приехали два пожилых японца.

— Позвольте представиться, — сказал один из них на прекрасном, отчетливом русском языке. — Это Иванами–сан, большой издатель в Токио. Он поклонник Толстого, всю жизнь любил и издавал его книги. Я — профессор Ясуги. Я работаю у Иванами–сан в качестве одного из переводчиков сочинений вашего отца на японский язык.

Мы долго кланялись друг другу, бормоча что–то по–русски, по–английски и по–японски, а потом сели к столу в «европейской» столовой.

Долго по–японски говорил Иванами–сан — издатель. Он говорил, то повышая, то понижая голос, без жестов, сложив руки на коленях, и только по покрасневшему потному круглому лицу его заметно было, что он волновался.

Профессор Ясуги — сухой, выдержанный человек с правильными чертами лица — терпеливо слушал, не перебивая, изредка кивая маленькой головкой. Наконец, побагровев так, что влага выступила на широком мясистом носу, издатель замолк.

Ясуги перевел речь издателя четко, ясно, без тени сентиментальности и волнения: он с юности увлекался Толстым, его учением. Был вегетарианцем, вел простой образ жизни, исповедуя принцип непротивления злу насилием. С годами юношеский пыл несколько остыл, жизнь заставила Иванами–сан отказаться от воплощения идей Толстого в жизнь, но он навсегда сохранил к нему любовь и благодарность за его благотворное влияние. И теперь он посвятил себя изданию полного собрания сочинений.

Профессор кончил. И снова долго говорил издатель. Под конец у него задрожал голос, и он замолчал.

— Иванами–сан говорил сейчас о том, — чеканил профессор, — какое впечатление на него произвела первая книга вашего отца. Философия Толстого была для него откровением…