Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки

Единственные показания, содержащиеся в деле, принадлежат сотруднику НКИД Н. К. Кузнецову и по существу не говорят ничего о «шпионаже». Кузнецов, в 1916 г. находившийся одновременно с Поливановым в Японии, а потом работавший вместе с ним в НКИД, лишь повторяет рассказы о его поведении: в наркомате «вокруг него вращались восточники и особенно японцы, образ жизни вел крайне безалаберный: пьянство, связь с публичными женщинами, кокаинист». В том же духе описана и его жизнь в Японии, из чего делается вывод: «все эти факты дают повод подозревать его не в простой связи, а как человека, связанного с японцами по шпионажу, иначе японцы не допустили бы такого безобразия и могли поднять скандал». И все (после первого отъезда Поливанова в Среднюю Азию Кузнецов его никогда не видел).

Но заставили признаться в шпионаже и самого подследственного. Как это делалось, ясно из документа, которого в деле нет, но отрывки из которого приводятся в реабилитационной его части. Это заявление Поливанова от 1 октября 1937 г.: «Прошу о прекращении тяжелых приемов допроса (физических насилий), так как эти приемы заставляют меня лгать и приведут только к запутыванию следствия. Добавлю, что я близок к сумасшествию».

В итоге 15 октября был составлен пространный «протокол допроса обвиняемого», в котором Поливанов рассказал многое о своей жизни, но в то же время признавался в связях разных лет с японцами Яманаси, Макусэ и Умеда (реальными или мифическими?) и явно вымышленным корейцем Кимом «без особых примет», дававшим в 30-е гг. в Ташкенте ему задания «по изучению каналов возможного проникновения японского влияния в Среднюю Азию». Этим смертный приговор уже был подписан. Единственный путь к спасению в той ситуации заключался в том, чтобы выдержать все пытки и ничего не подписать. Такие случаи были, пример – друживший с Поливановым в годы его работы во Фрунзе киргизский писатель Аалы Токомбаев: два года он ни в чем не признавался и в 1939 г. был освобожден с полной реабилитацией. Но вынести «физические насилия» могли лишь немногие.

Дальше – рутина. 31 декабря 1937 г. было составлено обвинительное заключение с обвинением по трем статьям: шпионаж, терроризм и принадлежность к контрреволюционной организации, две первые статьи были расстрельными. 25 января следующего года состоялся суд. На нем Поливанов отказался от своих показаний на следствии и виновным себя не признал. Но это уже не имело никакого значения, последовал приговор к «высшей мере уголовного наказания», подлежавший «немедленному исполнению». В тот же день выдающийся ученый был расстрелян. Жена его Бригитта Альфредовна Нирк (эстонка), сопровождавшая его во всех скитаниях, была арестована как «агент польской разведки» в апреле 1938 г. и умерла в лагере в 1946 г.

Дальнейшая судьба научного наследия Поливанова – целый роман со многими поворотами сюжета, я однажды написал особую статью на эту тему. Разумеется, после ареста и расстрела этот ученый надолго перестал упоминаться. Но все-таки, как выясняется, даже при жизни И. В. Сталина запрет на это имя выдерживался не до конца, по крайней мере, в послевоенные годы. Правда, о нем не упоминали в связи с вопросами общего языкознания; даже когда Сталин осудил учение Марра, никто не вспомнил о том, кто критиковал его двумя десятилетиями раньше. А вот лингвисты-востоковеды, особенно специалисты по языкам, которыми занимался Евгений Дмитриевич (японский, китайский), не могли обойтись без его трудов и нередко ссылались на них. В послевоенные годы считалось важным подчеркивать приоритет русской науки по тем или иным вопросам. И в 1950 г. японистка Н. И. Фельдман (жена Н. И. Конрада) писала в послесловии к вышедшему немалым тиражом русско-японскому словарю: «Вопросы (японского. – В. А .) ударения были подняты впервые русским японоведением – Е. Д. Поливановым – около 30-ти с лишним лет назад, и в самой Японии стали изучаться, под влиянием работы Е. Д. Поливанова, только с этого времени». В отличие от некоторых других публикаций тех лет здесь русский приоритет обозначен вполне справедливо.

Как допускалось такое в отношении «шпиона» и «террориста»? Тут мог играть роль, в данном случае положительную, недостаток информации, иногда сознательно использовавшийся. Ленинградский профессор-китаист А. А. Драгунов утверждал, будто Поливанов был осужден не по политической статье, а за наркотики, потому его можно упоминать. Эта версия имела хождение и в 50-е гг. попала даже в японскую энциклопедию. А учивший нас профессор В. А. Звегинцев, видевший Поливанова в 30-е гг. в Ташкенте, даже в 1967 г., когда судьба ученого была достоверно известна, утверждал, будто он на самом деле повесился из-за того, что его книгу отвергло местное издательство. Вероятно, такая версия тоже имела распространение.

Когда началась массовая реабилитация, Поливанов долго не подпадал под нее по той причине, что некому оказалось о ней хлопотать: жена погибла, детей, братьев и сестер не было. Но писать о нем стали все больше. В 1955 г. герой одного из моих очерков, японист Н. А. Сыромятников, кажется, первым упомянул в печати о его противостоянии Н. Я. Марру. Но наиболее важной была публикация в «Вопросах языкознания» в 1957 г., еще до официальной реабилитации ученого, статьи В. В. Иванова, ныне академика, «Лингвистические взгляды Е. Д. Поливанова», где впервые было сказано о значении его трудов не только для японистики и китаистики, но для языкознания в целом. С конца 50-х гг. возобновилась и публикация его работ, в том числе ранее не печатавшихся. А В. А. Звегинцев в 1960 г. включил одну из статей книги «За марксистское языкознание» в хрестоматию по истории мировой лингвистики наравне с работами признанных классиков советской науки.

Но реабилитация была необходима. За отсутствием родственников просьбу о пересмотре дела на имя Генерального прокурора СССР направил в конце 1962 г. Институт языкознания АН СССР. Показания в пользу Поливанова дали его друзья и коллеги разных лет: В. Б. Шкловский, В. А. Каверин, Ю. Яншансин и др. В частности, Шкловский, не обошедший и наркоманию, вспоминал, как на его глазах во время Февральской революции Евгений Дмитриевич «с группой людей строил баррикаду, перевернув трамвайный вагон и омнибус», а «во время Кронштадтского восстания водил на лед китайские и корейские отряды». В конце его показаний сказано: «Считали, что он идет во главе мировой лингвистики, ища ей общие законы. Прошло много десятков лет. Вероятно, многое открыто другими, но для славы советской науки, для истории марксистского языковедения и для исследования социальных вопросов литературы Востока, думаю, работы Евгения Дмитриевича не прошли [даром]». В итоге 3 апреля 1963 г. произошла реабилитация.