Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки

Мой отец наблюдал историю с выпавшей буквой «л» не в Ташкенте и не после войны, а в конце 1941 г. в Чкалове (ныне Оренбург), где тогда работал в обкоме. Когда ошибка в областной газете обнаружилась, срочно созвали бюро обкома, где решали два вопроса: как с наименьшими потерями выйти из положения и что делать с виновным главным редактором. Решили задержать не реализованную часть тиража, но воздержаться от изъятия того, что уже разошлось, дабы не привлекать внимания. А редактора (фамилия его, кажется, была Рябов) подняли с постели, где он отсыпался после сдачи номера, привели на бюро и за несколько минут исключили из партии и сняли с должности; потом дополнительно решали, как его трудоустроить.

Весьма вероятно, первым звеном в цепи был как раз мой отец, лично далекий от семьи Антоновой, но связанный с тем же кругом московских историков (он работал в академическом Институте истории с ее мужем). Видимо, он уже после войны рассказывал случай из жизни. А дальше рассказ пошел от одного к другому, и «народные исказители» придали анекдоту в одном смысле черты анекдота в другом. Были отсечены лишние детали вроде манипуляций с тиражом, события приблизили во времени и перенесли из мало кому известного Чкалова в Ташкент, где многие историки побывали в эвакуации, добавлен еще не фигурировавший в газетах 1941 г., но позже ставший актуальным Тито, а, главное, для большей типичности исключение из партии с последующим трудоустройством заменилось арестом. Сейчас многие люди, не жившие в сталинские времена, всерьез думают, что тогда все наказания сводились к расстрелу или лагерю, но того же требовала и законченность анекдота (впрочем, я знаю судьбу главного редактора, но последствия для корректора и наборщика мне не известны).

Другой случай, когда анекдот можно скорректировать, относится к уже упоминавшейся ситуации последнего месяца жизни И. В. Сталина. Антонова пишет: «Говорят, что историк советского периода акад. Исаак Израилевич Минц написал даже историческое обоснование такого выселения (евреев в Биробиджан. – В. А .)». Как сейчас стало известно, Минц в те дни действительно был активен, собирая подписи под коллективным письмом именитых евреев с осуждением «сионистов-вредителей». Письмо тогда не было опубликовано и получило известность уже в наши дни, зато три с половиной года спустя Минц успешно организовал аналогичное письмо с осуждением нападения Израиля на Египет. Слухи об этом плюс известное стремление академика услужить власти породили анекдотический слух о «научном обосновании» выселения евреев. Здесь, впрочем, редкий случай, когда Кока Александровна вносит необходимую оговорку в виде слова «говорят», часто она его не делает.

Многое, конечно, мы не можем проверить, и о соответствии тех или иных рассказов и слухов в мемуарах реальности можно лишь гадать. Иногда анекдотические детали не выглядят правдоподобными. Подчеркивая невежество академика А. П. Баранникова в вопросах истории, Антонова упоминает «ляп» в его комментариях к путевым дневникам И. П. Минаева: «Минаев упоминает какого-то Маркса, встреченного им в Бирме, Баранников в примечании разъясняет, что речь идет о Карле Марксе (!!!)». Академик-филолог мог быть слаб в истории, но не мог не знать, как строго тогда относились ко всему, что связано с классиками. И даты жизни К. Маркса были общеизвестны, а Минаев путешествовал по Бирме в 1885–1886 гг., тогда как Маркс в 1883 г. умер. Очевидно, злые языки (может быть, сама Антонова, но может быть, и не она), видя в комментариях грубые ошибки и, увидев также в них фамилию «Маркс», для заострения сюжета придумали такое. Но не стоит видеть в анекдотической манере изложения только недостатки. «Домашний» стиль рассказа приближает автора к читателю, делает события запоминающимися. Подчеркнутая антиофициозность авторской позиции проявляется и в стиле; например, солидный академик Василий Васильевич Струве большей частью именуется не по фамилии, а по неофициальному прозвищу Вась Вася. Для начала 90-х это еще казалось не вполне привычным, особенно для текста, написанного человеком старшего поколения, хотя теперь уже превратилось в штамп. Но такой подход может раздражать, если автор не талантлив, а может и привлекать, если дает яркие и живые картинки. Конечно, не надо их во всем считать чистой правдой, но какую-то реальность они отражают.

И герои большей частью получились живые. Здесь надо отметить черту Антоновой как мемуариста, которая может показаться неожиданной для человека столь пристрастного и партийного: постоянно возникающую объективность. Конечно, она делит окружающих на «своих» и «чужих» (это деление тем более заметно, чем ближе она к современности). Например, далекого от нее Б. Н. Заходера она упрекает за то, что он при хорошей востоковедной подготовке мало писал (правда, потом находит оправдание в том, что он, видимо, после высылки в молодости боялся новых бед), но близкого к ней Н. М. Гольдберга по тому же поводу полностью оправдывает. Но у нее за отдельными исключениями нет стремления писать о «чужих» только плохое, а о «своих» только хорошее. К тому же критерии деления на «своих» и «чужих» у нее менялись с годами. Если в 60–80-е гг. для нее представители официальной линии – однозначно «чужие», а люди, близкие к диссидентам (А. Л. Монгайт), – однозначно «свои», то для 30-х и даже для 40-х гг. для Коки Александровны «чужими» были не московские марксисты, к которым она сама принадлежала, а сосредоточенные тогда в Ленинграде ученые старой востоковедной школы. Две школы отличались не только взглядами и отношением к марксизму, но и общим научным подходом: москвичи любили глобальные концепции, презирали «фактографию» и плохо знали или не знали восточные языки, а ленинградцы опирались на факты, но не любили и часто принципиально не хотели обобщать.

Где-то Антонова конца 80-х – начала 90-х гг. корректирует свои прежние оценки и подходы. Встречается у нее даже такая фраза: «Ленинградцы были славой русского востоковедения, но москвичи имели легкий доступ к властям». В контексте 1991 г. это выглядело как однозначная оценка в пользу Ленинграда, усиливаемая постоянными нападками Коки Александровны на марксизм (который, как она сама признает, принимала еще в конце 60-х гг.), но в целом мемуары так не выглядят. Видно, что И. М. Рейснер, Н. М. Гольдберг и другие ее московские друзья-марксисты все равно ей остались ближе, чем ленинградские ученые старой школы вроде лишь эпизодически появляющихся на страницах воспоминаний И. Ю. Крачковского или Ф. И. Щербатского и тем более конфликтовавших с ней А. П. Баранникова и И. П. Петрушевского. Исключение – лишь Н. И. Конрад, но он не был «типичным ленинградцем» (из-за чего, может быть, переехал в Москву), всегда имея склонность к обобщениям и к современности.