Глеб Сташков - Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции

Совсем странно, почему первым делом Феликс обратился к правому кадету Маклакову, который, несмотря на репутацию прекрасного оратора, не входил в число думских звезд первой величины. На профессионального киллера адвокат Маклаков тоже не смахивал.

Ситуация несколько прояснится, если учесть, что незадолго до Юсупова с Пуришкевичем и Маклаковым встречался Николай Михайлович.

С Маклаковым великий князь разговаривал буквально за день до того, как к нему заявился Юсупов. Николая Михайловича с думским депутатом связывала не только некоторая общность политических взглядов. Оба они масоны. Этим в то время никого не удивишь – масонами были как минимум четверо членов первого Временного правительства. Но Маклаков не вполне обычный для России масон – он вступил в ложу во Франции. Как и Николай Михайлович. Неслучайно примерно тогда же Маклаков вместе с князем Волконским выдвигает в лидеры великокняжеской оппозиции именно Николая Михайловича, о чем говорилось в предыдущей главе.

Приблизительно в это же время Николай Михайлович пригласил к себе Пуришкевича. Тот «боролся с самим собой: ехать или не ехать» – «великий князь Николай Михайлович, в своих исторических трудах выставлявший в крайне неприглядном виде своих царственных дедов и прадедов и маравший их, мне казался крайне несимпатичным». Как видно, репутация у Николая Михайловича не лучшая – правому Пуришкевичу он несимпатичен, октябрист Волконский говорит о его низком нравственном цензе.

Впрочем, «дряхлеющий лев в генерал-адъютантских погонах» зачитал свое письмо к Николаю II от 1 ноября и сразу же очаровал Пуришкевича. Да так, что тот «несколько минут под впечатлением прослушанного сидел как загипнотизированный» [402].

Скорее всего, именно Николай Михайлович свел Юсупова с Маклаковым и Пуришкевичем, так что вполне может считаться «инспиратором» и «подстрекателем». А Феликс выгораживает его по той же причине, что и Дмитрия Павловича – негоже великому князю быть «инспиратором» убийства.

23 декабря, через шесть дней после убийства «старца», Николай Михайлович записывает в дневнике: «Мое почтение, кошмар этих шести дней закончился! А то и сам на старости лет попал бы в убийцы, имея всегда глубочайшее отвращение к убиению ближнего и ко всякой смертной казни.

Не могу еще разобраться в психике молодых людей (Юсупова и Дмитрия Павловича. – Г. С. ). Безусловно они невропаты, какие-то эстеты, и все, что они совершили, – хотя и очистили воздух, – но – полумера, так как надо обязательно покончить и с Александрой Федоровной, и с Протопоповым. Вот видите, снова у меня мелькают замыслы убийств, не вполне еще определенные, но логически необходимые, иначе может быть еще хуже, чем было. Голова идет кругом, а графиня Н. А. Бобринская и Миша Шаховской меня пугают, возбуждают, умоляют действовать, но как, с кем, – ведь одному немыслимо. С Протопоповым еще можно поладить, но каким образом обезвредить Александру Федоровну? Задача – почти невыполнимая. Между тем время идет, а с их отъездом (Юсупова и Дмитрия. – Г. С. ) и Пуришкевича я других исполнителей не знаю. Но, ей-ей, я не из породы эстетов и, еще менее, убийц, надо выбраться на чистый воздух. Скорее бы на охоту в леса, а здесь, живя в этом возбуждении, я натворю и наговорю глупости» [403].

Николай Михайлович ведет дневник для себя. Но ему ли, историку, скрупулезно изучившему семейные архивы Романовых, не знать, что «рукописи не горят» и частенько попадают в чужие руки. Что, собственно говоря, и случилось с его дневником. Поэтому даже дневнику он не поверяет всех своих мыслей, выражается туманно, а порой и просто загадочно. Хотя кое-что все-таки ясно.

Во-первых, он признается, что замыслы убийств мелькают у него не впервые. Понятно, что предшествующий замысел – это убийство Распутина. Больше вроде бы некого.

Фраза «я других исполнителей не знаю» наводит на мысль, что Юсупов, Пуришкевич и Дмитрий – лишь исполнители, а он – заказчик. Впрочем, выражения типа «заказчик – исполнитель» появились позже.

Еще больше удивляет фраза: «А то и сам на старости лет попал бы в убийцы». Вряд ли великий князь имеет в виду, что за эти шесть дней, «живя в возбуждении», мог бы сгоряча кого-нибудь убить, несмотря на «отвращение к убиению ближнего». Видимо, «попасть в убийцы» – значит, «быть записанным в убийцы, попасть под подозрение». А теперь «кошмар закончился», т. е. «исполнители» уехали, и правду о его участии в подготовке к убийству Распутина никто не узнает. Еще одно подтверждение, что Николай Михайлович в этом деле вовсе не сторонний наблюдатель, как то изображает Юсупов.

Во-вторых, Николай Михайлович расценивает убийство Распутина как «полумеру», как первый шаг, за которым должны последовать следующие – убийство Протопопова и Александры Федоровны. Проблема лишь в исполнителях.

Проследим за великим князем, которого непрерывно одолевают «замыслы убийств» и которого в исторической литературе обычно называют лидером великокняжеской фронды.

1 ноября он разговаривает с Николаем II в Ставке. «Я не только удовлетворен, но просто на седьмом небе от счастья оттого, что выполнил свой долг по отношению к моему Государю и Отечеству, теперь моя совесть спокойна», – пишет великий князь Марии Федоровне 5 ноября. И добавляет, что «ближайшие дни окажутся решающими во всех отношениях» [404].

Выражение «совесть спокойна» вовсе не означает, что Бимбо угомонился. Просто на нем больше не висит нравственный долг: он предупредил, а если его не послушают – пусть пеняют на себя.

В эти «решающие дни» он активно зондирует почву. Встречается с политиками из самых разных лагерей, без разбору. Скажем, в один день у него побывали Юсупов, затем Пуришкевич, а через два часа после Пуришкевича – Владимир Бурцев, знаменитый разоблачитель Азефа, про которого в то время ходили упорные слухи, что он собирается убить царя. Изумительный подбор знакомств – революционер Бурцев, либерал Маклаков и черносотенец Пуришкевич.

Бимбо готов иметь дело с кем угодно, но только не… с великими князьями. Странная позиция для «лидера великокняжеской фронды».

Он не просто отказывается возглавить эту фронду – он вообще не желает в ней участвовать: «Брат (Александр Михайлович. – Г. С. ) хотел бы, чтобы великие князья написали коллективное письмо на имя государя и открыли ему глаза на опасность вмешательства в дела его супруги и выразили чувство личной преданности семьи к нему. Нелепое предложение. Я не допускаю возможности, чтобы великие князья поднялись на борьбу! И потом вообще все коллективные послания приносят прямо противоположный результат».

Нежелание подниматься на борьбу – это, конечно, отговорка. Скорее уж Николай Михайлович не хочет выражать чувство личной преданности. В том же письме (19 ноября) он пишет Марии Федоровне: «Есть только один способ, каким бы неприятным он ни казался Сандро и Павлу, – самые близкие, то есть Вы и ваши дети, должны проявить инициативу, пригласить лучшие медицинские светила для врачебной консультации и отправить Ее (Александру Федоровну. – Г. С. ) в удаленный санаторий – с Вырубовой или без нее – для серьезного лечения. В противном случае будьте готовы ко всяким случайностям. Таково мое убеждение, передайте это Сандро» [405].