Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

В субботу едем провожать своих на вокзал. Слышу за спиной: «Ах, это моя симпатия, я полюбила ее с первого взгляда. Смотри, какая хорошенькая! – Это которая? – Ах, это та дамочка, которую муха укусила!»

Кавказ издавна привлекал мое воображение. Когда, больной и замученный постоянными треволнениями в моих отношениях с Басковым – я вынужден был искать спасения в перемене обстановки, я нашел его на Кавказе.

С тех пор Кавказ стал мне второй Родиной. Когда, подъезжая к Минеральным Водам, на горизонте замечаешь едва заметные очертания горных вершин и перевалов, легких, как вечерние облака, прозрачных, как мираж, душу охватывает чувство глубокое и загадочное, которому и сейчас я не могу найти объяснения.

Меня не страшили его заоблачные перевалы – с больным сердцем я пересек их семь раз… Меня не пугали его дикие тропинки, висевшие над бездной; ни засады абреков; ни ледяной ветер; ни снежные бури, настигавшие нас в горах; ни величественные грозы, бившие камни вокруг меня и охватывавшие весь открывшийся с них горизонт. Мою душу очаровывали эти ночи в лунном сиянии; и скалы, и снега, и ледники казались волшебным краем, куда уносилось мое воображение под немолчный рокот тысячи ручьев и водопадов, сливавшийся в какую-то дикую мелодию. Играла ли тут роль наследственность – капля гурийской крови, полученной от матери моего отца, Софии Захаровны Кадьян [95], предки которой под турецким владычеством были наследственными ханами Гурии, – и Хевсуры при первом знакомстве качали головами, повторяя: «Картвели, картвели – он наш по крови». А черкесские старики, видя меня впоследствии в черкеске и папахе, уверяли, что я воскрешаю в их памяти живые образы убыхских князей [96]черноморского побережья, целиком ушедших в Турцию…

– Ваше высочество! Раз приходится оставить родной дивизион, разрешите просить вас заменить его название «гвардейский» именем, которым я могу не менее гордиться: «кавказский».

– Выбирайте любую батарею любого дивизиона, какая будет только свободна. Скажите это от меня Романовскому.

И вот на моих погонах уже блестят литеры: 1. К. С. А. Д. [97]Но в час разлуки с милым Петербургом, с близким сердцу Севером, с родными, дорогими лицами, которые окружали меня с детства, увозя с собою оторванную от всего, что любила, мою преданную и доверчивую жену, готовую на все неизвестное ради меня, невольно сжималось сердце и хотелось отдалить роковую минуту отъезда… И все-таки она настала.

Все родные сидят за столом. Папочка рядом с моей Алей, мы посередине, неразлучные, как всегда: несмотря на этикет, мы всегда ютились друг к другу, вызывая улыбки окружающих, иногда – шутливые замечания нашего милого хозяина, дорогого моего Мишуши.

– Тусенька, – обращается он к жене, – ты бы поставила что-нибудь между Зайками, ну хотя бы букет или какой-нибудь большой графин. А то, видишь, Ванечка мешает Шурочке кушать суп.

– Чудо Алька, – спрашивает племянница, – вам еще не успел надоесть дядя Ваня?

Алечка бросает на меня один из тех взглядов, про которые говорили наши солдаты: «Как взглянет, то рублем подарит».

– Мой Заинька все время ютится ко мне… а к кому же другому?.. Ведь теперь нас только двое. Ему грустно расставаться со своими.

– А вам?

– Я ведь так привыкла ко всем его родным. Но с Заинькой мне не будет так жутко. Вдвоем с ним мы не скучали ни минуты. Вчера он прочел мне свое прощальное стихотворение. Хотите послушать?

– Ну, а теперь присядем перед дорогой, – говорит папа. – В добрый час, счастливого пути! – На его глазах блестят слезы…

«…Река Волга, река Волга, река Волга», – выстукивают колеса поезда по длинному мосту, под которым внизу, в полумраке северной ночи блестит широкая полоса реки. Алечка просыпается… Утром мы уже будем в Москве. А вчера ее отуманенные глазки прощались с исчезавшими одна за другою вершинами Пулкова и других дорогих и знакомых с детства высот. Вспоминаются слова «Майской Королевы» Теннисона [98]:

Бывало, Кавказ казался мне символом свободы и радости. Я ехал туда с жаждой чудных, незабываемых впечатлений – теперь, казалось, нас ждала там ссылка, неволя.

Но вот мы уже в купе владикавказской железной дороги, проскочили Вязьму с ее пряниками, проходим Воронеж и Лыски на Дону с их белыми мазанками. Кругом степи, бурые, пожелтевшие; уже виднеются сторожевые курганы… и, наконец, знакомые силуэты Бештау и Машука… Гор еще не видно, но вот перед закатом на горизонте вырисовываются их легкие воздушные очертания, так удивительно похожие на гряды низких облаков.

Там, у подножия, скрывается мой любимый Владикавказ, но мы сворачиваем на восток и несемся к берегам Каспия.

Утром вагон переполняется новой публикой. Армяне, татары, дагестанцы.

– Барышня, зачем такой скучный? – обращается к моей жене веселый молодой армянин. – Куда ты едешь? В Тифлис? У нас в Тифлисе нет скучный! Каждый веселый, каждый довольна… Стал скучна – ходи на мой лавка, ходи на наш Кура. Будем шашлык кушать, чахохбили, возьми чурек, вина.

Аля невольно улыбается милой болтовне радушного тифлисца, который, еще более одушевленный этим, продолжает рассыпаться в описаниях прелестной своей столицы.

– Смотри, уж фуникулер видно. Ва! Не знаешь, что такое фуникулер? Не видал гора Св. Давид?! Вот завтра пойдешь, увидим.

После этого всякий раз, когда случалось снова подъезжать к Тифлису, Аля уже сама одушевлялась, как и все пассажиры, у которых глаза начинали блестеть и лица расплывались в радостную улыбку. Казалось, струя воздуха, тянувшая с гор, вносила с собою какое-то особое чувство беспечного счастья, теплоты душевной и уюта.

Воспользоваться этим радушным приглашением так и не удалось. Переночевав в гостинице Ветцеля, лучшей в Тифлисе, но сильно смахивавшей на караван-сарай с его широким двором, обнесенным двумя ярусами номеров, мы уже мчались по Кахетинскому тракту, оставляя за собой еще чужой нам город, только что просыпавшийся при первых лучах восходящего солнца.