Аарон Хотчнер - Папа Хемингуэй

Я взял его записи без единого слова. Последующие три дня я работал над рукописью, показывая Эрнесту свои предложения и не обращая внимания на его возражения. Я объяснял ему, почему, как мне кажется, нужно сократить тот или иной кусок, но не давил на него. Я понимал, что Эрнест страшно измучен желанием сохранить все до единого слова, с одной стороны, а с другой — необходимостью сократить повесть до нужного журналу объема.

— То, что я написал, похоже на Пруста, а убрав детали, мы все нарушим, — говорил он.

Поздно вечером мы плавали в большом бассейне. Вода была как парное молоко. Я смотрел, как Эрнест медленно заходил в воду. Он сильно похудел. Грудная клетка и плечи потеряли былую мощь, руки стали мягкими и бесформенными, словно какой-то неумелый мясник срезал его огромные бицепсы.

Однажды ночью, когда из-за жары спать было совсем невозможно, я нашел в своей комнате старые номера журнала, который выходил в Париже в двадцатые годы. Листая их, я наткнулся на «На Биг-Ривер» и «Непобежденного». Несомненно, это были первые публикации рассказов. Я нашел также статью Эрнеста Уолша, редактора журнала, в которой он провозглашал: «Хемингуэй завоевал своего читателя. Он заслужит больших наград, но, слава Богу, никогда не будет удовлетворен тем, что делает. Он — среди избранных. Он принадлежит людям. Потребуются годы, прежде чем истощатся его силы. Но он до этого не доживет».

На четвертый день Эрнест наконец-то одобрил сокращение трех страниц, и после этого медленно и неохотно ослабил сопротивление. Через девять дней тяжелого труда нам удалось сократить рукопись на пятьдесят четыре тысячи девятьсот шестнадцать слов. На следующий день Эрнест объявил, что больше не может работать:

— Я разбираю буквы на странице только первые десять — двенадцать минут, потом глаза устают, и я снова могу читать только через час, а то и два.

Мы решили, что я забираю рукопись, в которой теперь было уже пятьдесят три тысячи восемьсот тридцать слов, везу ее в Нью-Йорк и отдаю в «Лайф», где редактор, если нужно, может еще подсократить текст.

— Скажу тебе честно, Хотч, хоть я и стараюсь все делать как можно лучше, мне кажется, что я живу в кафкианском кошмаре. Я пытаюсь быть со всеми как прежде, но у меня плохо получается. Чувствую себя избитым и физически, и морально.

— Что тебя больше всего тревожит? Ситуация с Кастро?

— Отчасти это. Меня-то он не тронет. Я для них — хорошая реклама. Думаю, они не будут мне мешать жить здесь по-прежнему. Но я все-таки американец и не могу оставаться здесь, когда издеваются над другими американцами и над моей страной. Думаю, для меня все здесь закончилось в ту ночь, когда они убили Черного Пса. Парни Батисты в поисках оружия заявились на финку среди ночи, а бедный старый полуслепой Черный Пес, как всегда, охранял дом. И вот один из солдат забил собаку до смерти прикладом винтовки. Бедный старина Черный Пес. Мне его ужасно не хватает. По утрам, когда я работаю, он уже не лежит за моим столом на шкуре куду. А в полдень, когда я плаваю в бассейне, он не охотится на ящериц, и вечерами, когда я сижу в своем кресле, не трется спиной о мою ногу. Я скучаю по нему, как по старому верному другу. А теперь мне предстоит потерять еще и финку — нет смысла себя обманывать. Я знаю, мне нужно уезжать отсюда. Но как можно смириться с такой потерей? Финка — это все, что у меня есть. Мои картины, книги, место, где я работаю, мои воспоминания…

— Но наверное, картины не обязательно оставлять?

— Я решил взять с собой Миро и два полотна Хуана Гриса.

— Могу вывезти их в своем чемодане, если мы вытащим картины из рамок и свернем в рулон.

— Ну, нет, я не позволю тебе так рисковать.

— А что ты думаешь о предложении Музея современного искусства выставить их? Ты говорил мне, что Альфред Барр несколько раз просил тебя дать Миро на выставку.

— Думаю, стоит попробовать. Я ему напишу.

— Прошлым вечером я читал новые главы парижской книги — это просто замечательно, Папа. Как будто я сам жил в Париже в те годы, и теперь, приехав в Париж, я словно вернусь в свое прошлое.

— Как ты думаешь, зажарит меня Конгресс на сковороде за то, что я хорошо пишу о бедном Эзре?

— О нет, это все прошло. Я даже сомневаюсь, что нынешний Конгресс знает, кто такой Эзра Паунд.

Эрнест был весь в сомнениях: что публиковать в первую очередь — «Опасное лето» или книгу о Париже. Он вообще был не уверен в том, что «Опасное лето» должно выйти отдельной книгой. После долгих мучительных дискуссий я предложил продолжить наш разговор, когда он приедет в Нью-Йорк. Я просил его предупредить меня о своем приезде заранее, чтобы организовать для него консультацию у известного окулиста, к которому было трудно попасть на прием.

— Не переживай, если я не попаду к нему, — сказал Эрнест, — вряд ли с моей роговицей кто-нибудь сможет что-то сделать.

На следующий день мы собирались поплавать на яхте месте с Мэри и Онор, но Грегорио сказал, что море не годится для прогулки и будет таким еще дня четыре. Тогда мы с Эрнестом поехали в Гавану и выпили по дайкири в «Флоридате», а потом Эрнест пошел в банк забрать хранившуюся там рукопись своего нового романа «Морская охота». Мэри считала, что из этого короткого романа может получиться хороший фильм, и Эрнесту хотелось знать мое мнение по этому поводу. В самом верху первой страницы над заголовком Эрнест написал «Море (Главная книга, часть 3)». Так он давал понять, что рукопись представляет собой морскую часть того, что он называл «большой книгой», или «блокбастером». Он планировал, что эта большая книга будет состоять из трех частей: «земля», «море» и «воздух».

Вечером я прочел рукопись. Мэри была абсолютна права — это был увлекательный приключенческий роман, действие происходило на Багамах во время Второй мировой войны. Сюжет романа — история погони за сбежавшей командой утонувшей нацистской подлодки. По сути, это были романизированные приключения самого Эрнеста (Томаса Хадсона в книге) на «Пилар» в 1943 году. Роман до сих пор не опубликован, но, несомненно, заслуживает этого.

Когда я высказал Эрнесту свое мнение, он решил перечитать рукопись. После того как Онор прочитала ему роман вслух, он задумчиво произнес:

— Я бы изменил кое-что. Может, после парижской книги, если еще буду видеть.

Я пытался отговорить Эрнеста ехать в аэропорт провожать меня. Он плохо чувствовал себя из-за жары и болячек, но он настаивал.

— В эти дни по дорогам трудно ездить, — сказал он, — а я хочу быть уверенным, что у тебя все в порядке.

Нам удалось достать билет на самолет только благодаря тому, что один из кубинских друзей Эрнеста работал в аэропорту. Кастро сократил количество рейсов в США до двух в день, а желающих улететь было множество.