Аарон Хотчнер - Папа Хемингуэй

В машине Эрнест повернулся ко мне и сказал:

— Хотч, я не мог спать всю ночь. Я не собирался ничего говорить, поскольку дело есть дело и ты уже столько раз спасал меня, но есть нечто, без чего я просто умру.

— Что ж, если я чем-то могу помочь…

— Эта ситуация с «Лайфом». Знаю, все решено, и по закону, но Боже мой! Как я мог тогда подписать такое! Я получу за эту вещь, которая будет печататься в трех номерах, меньше, чем получил за «Старика и море», напечатанного в одном. Ты же видел, сначала думали, что это будет одно, а потом выяснилось, что получается совсем другое, и я сам загнал себя в угол. Но у меня впереди тяжелый год — налоги огромные, и я просто не представляю, как, из каких денег я смогу их заплатить. Не хочу занимать у «Скрибнере». Теперь, когда старого Чарли уже нет, мне как-то неловко брать у них деньги. Но понимаешь, похоже, эти сорок тысяч — все, что мне удастся заработать в тысяча девятьсот шестидесятом году. А мне нужно снова ехать в Испанию, чтобы еще чуть-чуть поработать над «Опасным летом» и послать им кое-какие последние изменения в текст, а это еще сожрет кучу денег.

Он так просил, что я, несмотря на все мои слова о контракте, установленных им самим сроках и так далее, в конце концов произнес следующее:

— Ну что же, пожалуй, я поговорю с Эдом Томсоном, когда вернусь в Нью-Йорк.

— Пообещай ему, что он первый получит парижскую книгу. Вместе с симпатичными парижскими картинками. Для журнала это будет находка.

— Ну ладно, Папа, сколько ты еще от них хочешь получить?

— Если бы они дали семьдесят пять тысяч, я бы мог сорок потратить на налоги, а на остальные тридцать пять жить.

Я знал, что годовой доход Эрнеста от издания его книг составлял около ста тысяч долларов, кроме того, у него были крупные суммы в ценных бумагах, большую часть которых он приобрел еще лет двадцать — тридцать назад. Конечно, налоги были несопоставимы с его доходами, но я уважал стремление Эрнеста каждый год жить на то, что заработано именно в этом году. Правда, человеку, достигшему такого положения, как Хемингуэй, придерживаться такой позиции довольно трудно. По-видимому, это его стремление шло из далеких времен юности, когда он жил впроголодь, испытывая серьезные лишения.

Аэропорт был переполнен, а около кассы собралась огромная толпа. Пришлось воспользоваться приемами, освоенными в нью-йоркском метро, чтобы пролезть к окошку. Когда же мне это удалось, выяснилось, что утром Кастро выпустил указ, отменяющий все рейсы в США до последующих его распоряжений. Это была ответная акция на новое требование американского правительства — в Америке заправка горючим всех кубинских самолетов должна производиться только за наличные.

Мы выбрались из толпы, и Эрнест повел меня к зданию терминала, где работал его старый приятель, знавший Эрнеста еще в тридцатых годах, — тогда он привозил в Ки-Уэст контрабандный ром. Эрнест тихо поговорил с ним о чем-то, и кубинец, подхватив мой чемодан, велел ждать его через десять минут на летном поле, у другой стороны здания.

Пока мы его ждали, Эрнест дал мне бумаги, на которых он делал пометки для «Опасного лета».

— Я предлагаю еще кое-какие сокращения, — сказал он, — ты можешь почитать в дороге. Ты знаешь, как ехать из Ки-Уэста?

— Конечно.

Друг Эрнеста посадил меня на свою «Сессну», и мы полетели в Ки-Уэст, не проходя гаванскую таможню. Там я нанял шофера, и мы замечательно доехали до Майами, где я уже купил билет на рейс в Нью-Йорк. Сидя в самолете, я вытащил бумаги, которые мне дал Эрнест. Это были записи номеров страниц и указания. Некоторые из них отменяли те сокращения, на которые он согласился раньше, взамен предлагалось убрать другие куски, но в основном в этих заметках просто уточнялись принятые раньше решения. Он писал все это в большей степени для самого себя, суммируя то, что мы договорились сделать.

Эрнест и Мэри прилетели в Нью-Йорк 13 июля. Неделей раньше у меня была встреча с Эдом Томпсоном. Предупредив его, чтобы он был готов к дурным вестям, и посоветовав укрепить свой дух двойной порцией виски «Олд Гранддэд», я рассказал ему о решении Эрнеста. Если бы только был учрежден орден за смелость и выдержку редактора, первым на эту награду я рекомендовал бы Эда Томпсона. Он выпил виски, заказал еще и торжественно произнес:

— У нас только один Эрнест Хемингуэй, и, думаю, стоит прислушаться к его словам. Итак, сколько он хочет?

Я произнес цифру сто тысяч долларов, и мы сошлись на девяноста, а с правами на испанское издание журнала Эрнест получал все сто тысяч.

С тех пор как я уехал из Гаваны, Эрнест звонил мне почти каждый день. Мы обсуждали, какая книга должна быть опубликована первой — «Опасное лето» или воспоминания о Париже. Наконец я предложил, что хорошо бы узнать мнение издателя. И вот я организовал встречу Эрнеста и редакторов в квартире, которую Хемингуэи снимали на Шестьдесят второй улице, а кроме того, договорился, что его примет директор офтальмологического центра в самой большой клинике Нью-Йорка. Этот доктор считался лучшим специалистом в США. На Парк-авеню у него был кабинет, где он занимался частной практикой. Он сказал мне, что заболевание роговой оболочки, которое было у Эрнеста — keratitis sicca, очень серьезно и может повлечь за собой не только слепоту, но и смерть.

Чарльз Скрибнер-младший прибыл вместе со своим сотрудником Л. Гарри Браком. Забрав полную рукопись «Опасного лета», а также два экземпляра рукописи всех парижских воспоминаний, они сказали, что приедут снова утром в понедельник, чтобы решить, что публиковать в первую очередь.

Эрнесту позвонили и от Альфреда Барра. Сотрудники Музея современного искусства готовились ехать на финку, чтобы упаковать и привезти в Нью-Йорк для выставки в музее полотно Миро «Ферма».

Я очень надеялся, что, поскольку дела складывались замечательно — с «Лайфом» удалось все утрясти, картина Миро должна была скоро прибыть в Нью-Йорк, а сроки публикации были несколько отодвинуты, — Эрнест сможет расслабиться и получить удовольствие от города. Но я ошибался.

— Как я могу идти к Тутсу Шору и не пить там ничего, или в «Старый Зейдельбург», или еще куда-нибудь?

Мэри готовила нам еду, и мы практически не выходили из квартиры. Эрнест пил только «Сансерре», да и то очень умеренно.

Эрнест много говорил об «Опасном лете». Он волновался, достаточно ли честен был по отношению к Луису Мигелю, боялся, что тот обидится, тревожился, как воспримут испанцы критику их кумира Манолето и не причинил ли он вред Антонио, рассказав о его аресте. Волнения, волнения, волнения…

Мне удалось отвлечь Эрнеста от «Опасного лета» лишь на короткое время, когда у нас появился продюсер Джерри Уолд из «XX век — Фокс». Он сказал, что студия хотела бы купить семь коротких рассказов, по которым был поставлен телеспектакль «Мир Ника Адамса», добавить еще три и снять большой фильм. Студия предлагала сто тысяч долларов. Это привело Эрнеста в бешенство.